Самое подробное описание Тайной Вечери находим мы у Иоанна (Ин 13:1 — 17:26).
Синоптики описывают это событие довольно кратко (Мф 26:20-35; Мк 14:17-31; Лк 22:14-38), и описания их весьма схожи. Главное место в них занимает тот момент, который и сделал обычный пасхальный седер первой Евхаристией, то есть момент благословения Иисусом хлеба и вина с добавлением Им молитвы, получившей впоследствии в церковной практике название «установительной» (Мф 26:26-28; Мк 14:22-24; Лк 22:19-20). Впрочем, вопрос о пасхальном седере оказывается не столь простым. Из слов Евангелистов следует, что это был именно пасхальный седер, совершённый, по-видимому, в доме одного из тайных последователей Иисуса (Мф 26:17-19; Мк 14:12-16; Лк 22:7-13). Нельзя, однако, не заметить, что Иисус совершает его на день раньше положенного по закону Моисееву срока. Исследователи Евангелия выдвинули немало остроумных объяснений этому факту; не исключено, однако, что Тайная Вечеря изначально не была задумана Спасителем как пасхальный седер в традиционном смысле. Это станет понятнее, если вспомнить, что Иисус говорит чаще всего языком древних пророков, а для пророческого языка всегда было характерно своеобразное «пророчество действием», т.е. особого рода символические акты, обозначавшие собою известные духовные события или явления (достаточно вспомнить, напр., пояс Иеремии, см. Иер 13:1-14, или символические сборы в дорогу Иезекииля, см. Иез 12:1-16).
Возможно, что Иисус также совершил не обычный, а символический пасхальный седер, имея в виду, разумеется, то новое духовное наполнение, которое и превратило это седер в Евхаристию. В таком случае речь должна идти уже о новом Песахе, лежащем в основании Нового Завета. Впрочем, ученики, вероятнее всего, спрашивали Иисуса о традиционном пасхальном седере, но он вполне мог ответить им на их вопрос совсем не в том смысле, в каком вопрос этот был задан, как это случалось и прежде (достаточно вспомнить, напр., беседу с самарянкой у колодца, см. Ин 4:6-26). Не исключено, однако, что Иисус просто хотел отпраздновать Песах со своими учениками прежде Своего крестного страдания, не имея в виду никакого символизма, как Он Сам говорит об этом в Лк 22:15. Омовение ног, о котором подробно говорит Иоанн (Ин 13:1-20), могло произойти лишь до начала праздничной трапезы; причиной же этого столь наглядного урока смирения, возможно, послужили вновь появившиеся в общине споры о первенстве, упомянутые Лукой (Лк 22:24-27).

Особо отмечают синоптики два пророчества Иисуса: о предательстве Иуды (Мф. 26:21-25; Мк. 14:18-21; Лк 22:21-23) и об отречении Петра (Мф 26:33-35; Мк 14:29-31; Лк 22:31-34). У Иоанна оба эти пророчества органично вплетены в ткань последней беседы Иисуса со Своими учениками, причём пророчество об Иуде и уход последнего относится ко времени, когда причащение уже произошло (Ин 13:21-30), а предсказание об отречении Петра звучит в контексте ответа на вопрос Апостола (Ин 13:36-38). Не исключено, что расхождение между свидетельствами синоптиков и Иоанна связано с фактом присутствия на Тайной Вечере, помимо Иоанна, одного лишь Матфея (из четырех евангелистов в числе Апостолов были, как известно, только эти двое). Возможно, что и Марк, и Лука воспользовались свидетельством Матфея, который сосредоточил внимание на самом главном моменте Тайной Вечери, а также на двух явно для всех сбывшихся пророчествах, как очевидном свидетельстве истинности слов Иисуса (пророчество о разрушении Иерусалима во время написания синоптических Евангелий ещё не сбылось).

Акцент, сделанный синоптиками на молитву благословения Иисуса, вполне понятен: ведь именно здесь исполнились смысла Его слова о Плоти и Крови, которые Он даст есть тем, кто захочет войти с Ним в Его Царство (Ин 6:51-58). Произошло то, без чего свидетельство Иисуса как Богочеловека не было бы полным: к Своим чудесам Он добавил последнее, самое главное, раскрыв ищущим Его ту Божию полноту, которую нёс в Себе с момента Своего рождения в мире людей. Разумеется, это не та непреображённая телесность, какой казалась Его Плоть тем, чьи духовные очи были закрыты. Говоря о Своей Плоти и Своей Крови, Иисус имеет в виду ту полноту преображённой человечности, которая будет явлена миру после Воскресения и которая уже открылась трём избранным Апостолам в день Преображения.

Предлагая Апостолам Свою Плоть и Свою Кровь, Спаситель предлагает им войти не в мир тех человеческих проявлений Своего земного служения, которые исторически вполне конкретны и обусловлены экзистенциально, но именно в Своё Царство, в тот «чертог брачный», о котором Он говорил Своим ученикам прежде (Мф 22:2-14; ср. Лк 14:15-24); что же касается внешних проявлений полноты этого Царства, то ими было наполнено всё Его земное служение. Сама Тайная Вечеря соединила в себе земное и небесное: ведь именно в момент благословения хлеба и вина шехина, как говорили учителя Израиля, осеняла всех присутствующих на пасхальном седере, и благословение Иисуса, которое Он, очевидно, добавил к обычному благословению, открыла всем участвующим в трапезе не только полноту Отца, но и полноту Сына, вырастающую как бы изнутри, из глубины человеческого сердца. Разумеется, ни хлеб, ни вино не перестали внешне быть хлебом и вином; как Тело Христово и Кровь Христова они могли раскрыться лишь тому, кто пожелал бы иметь с Богочеловеком Иисусом то совершенное единение, о котором Он говорил слушающему Его народу (Ин 6:51-58). Со Святыми Дарами в известном смысле происходит то же, что и с самим Иисусом: для неверующего Он — обычный человек, казнённый на кресте, а для верующего — воскресший из мёртвых Победитель смерти; и Святые Дары раскрывают полноту Христову, полноту Его Тела и Его Крови только верующим, оставаясь для неверующих лишь хлебом и вином.

Наиболее же подробно о Тайной Вечере говорит Иоанн. Он не упоминает слов молитвы, которую прибавил Иисус к обычному благословению хлеба и вина, но смысл Тайной Вечери, тем не менее, раскрыт у него очень глубоко. В беседе с учениками Иисус снова и снова говорит о том единении, которое связывает Отца с Сыном (Ин 14:8-11), но теперь Он свидетельствует им, что и они тоже вошли в полноту этого общения (Ин 15:1-8). Более того: именно после причащения Иисус заговорил о прославлении Сына, с этого начинается беседа (Ин 13:31-32), и этою же темой она заканчивается: первосвященническая молитва Иисуса начинается прошением о прославлении (Ин 17:1-5) и продолжается молитвой об учениках, об их освящении и охранении от зла (Ин 17:6-19), завершаясь прошением обо всей Церкви, Которой предстоит ещё родиться, и о том, чтобы Она пребывала в полноте общения Отца и Сына (Ин 17:20-26). Это, очевидно, единение, открываемое Евхаристией, о котором Иисус уже говорил ученикам (Ин 15:1-8) и благодаря которому слава Сына Божия становится видимой миру.

Речь идёт все о той же славе Господней, известной древним; Иисус, неся её в Себе, открывает её Своим последователям (Ин 14:18-21), а они являют её миру как «Тело Его, полноту Наполняющего всё во всём» (Еф 1:23). Но Его слава раскрывается в человеке в той мере, в какой человек раскрывает Ему своё сердце, желая, чтобы Он поистине стал для него «путём, истиной и жизнью» (Ин 14:6); и это не просто аллегория, ибо в конце пути идущий по нему видит Отца (Ин 14:7) как живую Истину и принимает в сердце полноту жизни Св. Троицы (Ин 14:23) — оно становится обителью Отца и Сына, наполняясь до краев Святым Духом.
Не случайно в беседе этой Иисус так часто и много говорит о Святом Духе (Ин 14:16-17, Ин 14:25-26; 16:7-15). Обычно Лик Святого Духа совершенно неуловим, но здесь Он начинает приоткрываться как «мир» и «любовь». Заповедь любви (Ин 13:34-35) вовсе не кажется многим «новой» — действительно, что же может быть нового в том, что старо, как мир? Однако, если иметь в виду, что и шалом и хэсед обозначают не просто мир между людьми и человеческую любовь, но именно то новое, чего нет в мире и что может открыть только Господь, то станет ясно, что речь идёт о пребывании в неотмирной благодати Святого Духа. Так Тайная Вечеря соединяется с Пятидесятницей; однако между ними лежит Голгофа, тайна Креста и Воскресения.