Пятьсот лет прошло с тех пор, как Микеланджело закончил работу над скульптурной композицией «Оплакивание Христа» или «Pieta», что стоит теперь за бронированным стеклом в Соборе святого Петра в Риме. Это были те самые годы, когда так и не наступил конец света, ожидавшийся в последние десятилетия XV века по всей Европе — как на католическом Западе, так и на православном Востоке, в том числе и на Руси, где ждали конца света, поскольку завершалось седьмое тысячелетие от сотворения мира согласно византийскому летоисчислению.
Это были те самые годы, когда с церковных амвонов прямо говорилось о светопреставлении. Одни проповедники пугали слушателей катастрофой, которая уничтожит все и всех, другие успокаивали прихожан тем, что с концом света кончатся их страдания, и советовали бросать все, сжигать дома и ждать второго пришествия. Третьи, как Джироламо Савонарола, в свете эсхатологических настроений своего времени призывали людей к личному духовному обновлению и к преодолению каждым своей собственной теплохладности.

Знал ли Микеланджело Савонаролу? Похоже, что не только знал, но и был каким-то образом с ним связан, ибо в одном из писем к своему брату Буаноррото, написанном почему-то, возможно ради конспирации, измененным почерком и подписанном вымышленным именем, упоминает серафического брата Джироламо, о котором говорит весь Рим. Из письма не совсем ясно, сочувствует художник Савонароле или смеется над ним. Но, скорее всего, сочувствует, ибо в противном случае он вряд ли изменил бы почерк. Ясно другое: во многом Микеланджело сам очень похож на фра Джироламо. Это можно понять сразу, если вглядеться в его «Страшный суд» и, прежде всего, в выражения лиц тех, кого художник здесь изобразил, и задуматься над тем, что хотел он сказать, работая над этой странной и до сих пор вообще не осмысленной ни искусствоведами, ни богословами фреской.

Конец света в том смысле, в каком его ждали на рубеже XV и XVI веков, не наступил, однако жизнь за считанные годы изменилась, причем принципиально. Если в то время, когда Микеланджело был ребенком, в Италии только начали появляться как нечто удивительное первые печатные книги, по внешнему виду в сущности ничем не отличавшиеся от рукописных (Иоганн Гутенберг умер всего лишь за семь лет до рождения художника), то в первые годы XVI столетия Альдо Мануччи в Венеции уже издал, причем в карманном формате, почти всех итальянских, греческих и латинских авторов. Печатная книга за какое-то десятилетие перестала быть редкостью и так же стремительно быстро и абсолютно органично вошла в жизнь образованного человека, как это произошло за последние десять лет XX века с компьютером, электронной почтой и интернетом. Это было как раз время, когда власти Флоренции предложили Микеланджело превратить в своего Давида ту глыбу мрамора, которую, казалось, безвозвратно изуродовал когда-то Агостино ди Дуччо.
В сущности именно в это время коренным образом изменяется и карта мира: Христофор Колумб пересек Атлантический океан, когда Микеланджело был уже юношей; вслед за этим Васко да Гама открыл мыс Доброй Надежды и морской путь в Индию, а Магеллан обошел вокруг света. В эти же годы появляется и сразу печатается, получив всюду широкое распространение, Лютерова Библия и начинается Реформация, а мечтательный священник из Кракова по имени Николай Коперник (в прошлом студент падуанского университета), бывший всего лишь на два года старше Микеланджело, разрабатывает гелиоцентрическую систему.
В истории бывают периоды, когда время летит особенно быстро и все события оказываются как бы спрессованными в единое целое. Человек тогда оказывается свидетелем, а зачастую и участником не одного, а целой серии катаклизмов сразу. Прошлое стремительно уходит в историю, а на то, чтобы осмыслить новое, ни у кого не хватает ни времени, ни сил, ни дерзновения, которое для этого необходимо.

Именно таким было время Микеланджело. В духовном плане такая эпоха всегда бывает сопряжена и со взрывом неверия и кощунства, и с полным отказом от религии и от Бога, и вспышками эсхатологических настроений, особенно строгой аскезы. Игнатий Лойола, предложивший целый ряд новых идей в области аскетики, был всего лишь на шестнадцать лет моложе Микеланджело. Он основал свое общество в те годы, когда художник работал в Сикстинской капелле над «Страшным судом».
Современником Буонарроти был и Михаил Триволис — наш преподобный Максим Грек, возможно, встречавшийся с ним во Флоренции, самый значительный писатель русского Средневековья. Представить себе это непросто, но все они: и Николай Коперник, и Леонардо да Винчи, и Рафаэль, и Мартин Лютер, и Эразм Роттердамский, и Томас Мор, были не просто современниками, но людьми практически одного поколения и, конечно, могли встречаться друг с другом, хотя бы случайно на улицах Рима, где все они бывали без исключения, причем одновременно.
Однако в отличие от Лойолы или Лютера, Микеланджело не пытался реформировать церковную жизнь. Он просто трудился и молился по древнему правилу оrа et labora (молись и трудись), но делал и то, и другое magno cum labore et passione — со страстью и полностью выкладываясь, отдавая труду себя всего без остатка, как сам он об этом пишет в одном из стихотворений:

Погас за горизонтом луч заката,
И мир забылся беспробудным сном.
Лишь я, простертый на земле пластом,
Рыдаю, а душа огнем объята.

Джорджо Вазари в своем жизнеописании Микеланджело постоянно подчеркивает, что тот, как никто другой, знал анатомию человеческого тела и мог фантастически точно изобразить «руки с их мускулами и пальцы с их костями и жилками,...», как сделал он это, ваяя Моисея. Вазари подчеркивает, что мертвый камень кажется благодаря Микеланджело живым человеческим телом. Однако не в этом, наверное, заключается то главное, что сделал Буонарроти как художник, скульптор, архитектор и поэт. И прежде всего — как христианин, человек, пламенно веровавший в Бога и всю жизнь горевший любовью ко Христу.
Не случайно такие слова, как ardente foco, то есть «пылающий огонь», «горение», «пламя» и т.д., в поэзии Микеланджело становятся ключевыми. Поэт чувствует, что сгорает подобно фениксу, чтобы обновиться в сжигающем его пламени. Его сердце nutrito di fuoco, то есть «питаемо души огнем», как переводит Александр Махов, сумевший в отличие от своих предшественников блестяще передать эту черту поэзии Микеланджело — ее огненность...
Разумеется, безупречное знание анатомии и огромный интерес к ней — это один из несомненных признаков культуры Возрождения. Не случайно был младшим современником Буонарроти основоположник современной научной анатомии Андреас Везалий, человек, во многом похожий на Микеланджело и по силе воли, и по типу своей религиозности, который перед каждым рассечением трупа горячо просил у Бога прощение за то, что искал в смерти тайну жизни.

Однако анатомию блестяще знали и античные мастера. Что же касается того, что мрамор под резцом Микеланджело оживал и статуи казались живыми, то это подтверждает принцип, согласно которому ars celat arte sua (дословно: «искусство сокрыто в самом себе»), то есть настоящее произведение искусства должно быть таким, чтобы зритель непременно принял картину за открытое окно, за которым стоит живой человек. На этом принципе основана вся позднеантичная (эллинистическая и римская) эстетика. Овидий рассказывает, что статуя, которую изваял Пигмалион, казалась до такой степени живой, что сам ваятель поверил в это и стал общаться с ней, словно с живой девушкой, а Плиний Старший сообщает о том, что Зевксис мог так нарисовать кисть винограда, что птицы слетались к картине. Наконец, Апеллес, как свидетельствует тот же Плиний, нарисовал коня под Александром так живо, что подведенный к картине настоящий жеребец заржал, решив, что видит живого коня.
Заслуга Микеланджело заключается вовсе не в том, что он вернулся к этому принципу, а в том, сколько страсти и порыва, сколько бури, боли и силы вложил он в свои произведения. Он придал искусству невиданный прежде динамизм и научился изображать то, что на самом деле изобразить невозможно — горение человеческой души, и вообще все то, что невидимо и нематериально. Именно по этой причине среди того, что осталось после Микеланджело, так много незаконченного —non finite), как говорят историки искусства. «Позднее Возрождение,— как прекрасно писал по этому поводу Л. Баткин, — это сплошная попытка перепрыгнуть через себя и выразить больше, чем это вообще возможно». А сам Микеланджело в одном из своих сонетов восклицает:

«О, если бы бессмертье красоты
Я мог делами выразить хоть малость...»

Читая его стихи, осознаешь, что свою задачу мастер видит совсем не в том, чтобы воспроизвести природу, как стремились к тому античные художники. Он всеми силами пытается превзойти ее, выйти за ее пределы, прорваться сквозь все возможные границы и оболочки — навстречу Богу и Его невыразимому присутствию в мире вокруг нас. Стихи Микеланджело — это почти всегда молитва, страстная и корявая по форме, без начала и конца (non finito!), но в то же время прекрасная, полная отчаяния и открывающая удивительные возможности для того, чтобы, вырвавшись из житейского мрака, прорваться к благотворному свету, в котором все сияет, искрится и сверкает.
В его стихах очень мало цитат из псалмов, но все они пронизаны той же страстностью, что и псалмы Давидовы. Страстностью человека, который любит и умеет сопротивляться неподвижной силе материала — камня или обстоятельств, житейских трудностей и человеческих слабостей и недугов. Глубокий старик, Микеланджело с трудом держится на ногах, плохо видит и задыхается, потому что сердце совсем ослабло, но продолжает работать. И это у него получается! Старость Микеланджело — это совсем особая тема. Престарелый мастер побеждает плоть и как бы вырастает из нее, обнаруживая в себе все новые сверхприродные ресурсы — силу, которая, по слову апостола Павла, в немощи совершается; силу, что исходит только от Бога.

Зачем печалюсь я, объят тоской,
А сердце гложут горькие сомненья,
Да разве в жизни мне познать горенье,
Когда б не дар, ниспосланный Тобой?

Не дай погибнуть от молвы худой,
Хоть я не уповаю на прощенье.
Да будет за труды мне снисхожденье,
Чтоб со спокойной умереть душой.

Так писал Микеланджело незадолго до смерти, почти цитируя латинский гимн Dies irae, где практически в тех же словах, что используются у Буонарроти, средневековый поэт умоляет Судию о пощаде. Удивительное открытие Микеланджело заключается в том, что он научился преодолевать боль, тоску и отчаяние благодаря своему нечеловеческому тяжелому труду. И это возможно только, если веришь в Бога, если с Ним тебя связывают личные отношения, личная перед Ним распростертость и одновременно какое-то бесстрашие обращаться к Нему на ты. Именно это есть у Микеланджело. Только вера помогает вырваться из бездны отчаяния, в которую неминуемо срывается всякий мыслящий человек, особенно когда все кругом так быстро меняется и то, что еще вчера казалось чем-то абсолютным, уже сегодня оказывается опровергнутым и отвергнутым самой жизнью. Omnia mutantur — в жизни все меняется, причем невероятно быстро. Самим собой остается (во всяком случае, должен оставаться) только человек, ибо его личные отношения с Богом зависят исключительно от него самого и от его личной честности и открытости.
Жить трудно и временами страшно. Мы, грешники, всю жизнь грешим, а порою — грешим отвратительно, и этим самым обрекаем себя на муки. И только молитва и ее сила удерживает нас, в сущности, всегда висящих над бездной, от какого-то чудовищного срыва. Об этом все время говорит Микеланджело в своих стихах. Об этом прекрасно им сказано и в «Страшном суде», когда в нижней части фрески он изобразил двух грешников, которых своею мощной мускулистой дланью бесплотный ангел, словно на канате, поднимает в небо, к яркому свету за четки, что те крепко держат в руках.
Священник Георгий Чистяков - michelangelo.ru