Жизнеописание Жанны д'Арк

За некоторое время до этого Марии Авиньонской были видения, что Франции придется перенести много страданий и испытать бесчисленные бедствия, и среди прочего она видела много оружия, которое ей протягивали, и испуганная Мария боялась, что ей придется надеть доспехи. Ей было сказано, чтобы она ничего не боялась, и что не она наденет это боевое снаряжение, но Дева, которая придет после нее, возьмет оружие и освободит королевство Франции от его врагов.

"В моем краю меня звали Жаннеттой... Я родилась в деревне Домреми, которая составляет одно с деревней Гре. В Гре главная церковь... Мой отец - Жакоб д'Арк, моя мать - Изабеллетта, по прозванию Ромэ... Крестил меня, насколько я знаю, мэссир Жан Минэ, который был в то время священником в Домреми... Мое прозвище - д'Арк или Ромэ - в моем краю девушки носят прозвище матери"...

"Жаннетта пряла, занималась хозяйством, как все другие девочки",- рассказывает одна из подруг, постоянно бывавшая с ней.

Проработав весь день от зари, Жаннетта вечером ложилась на одну из тех жестких, очень коротких и узких кроватей, какие до последнего времени сохранялись еще кое-где у местных крестьян. Вопреки распространенной легенде, "пастушкой" она не была и сама даже как бы подчеркивает это: "Не помню, водила ли я скотинку на луг, когда была совсем маленькой. С тех пор, что я подросла, я не пасла ее постоянно, но иногда, правда, водила на луг".

По-видимому, она никогда не ходила в школу. "Я не знаю ни А, ни Б",- заявляла она всегда без всякого стеснения. Зато "я умею шить и прясть лен". На всю ее коротенькую жизнь это осталось одним из главных предметов ее гордости. "Насчет шитья и пряжи я не боюсь поспорить с любой женщиной в Руане",- говорила она еще во время процесса.

Крестьянин Жакоб де Сент-Аманс помнит, как она не раз до поздней ночи чинно сидела за рукоделием с его дочерью. Одни свидетели помнят ее на пастбище, другие с пряжей в руках. Ее видали работающей и в поле, когда она полола или помогала отцу в пахоте или на жатве. И сверстники, и старшие говорят, что она была отличной работницей.

Со временем ее стали все чаще и чаще находить в церкви. Священник одной из соседних деревень, Анри Арнолен, приезжавший в Домреми и раза четыре исповедовавший ее постом, запомнил, как эта девочка во время служб стояла перед распятием, сложив руки, иногда опустив голову, иногда подняв глаза к распятию или к Божией Матери. Она исповедовалась почти каждый месяц, во всяком случае на все большие праздники. В поле, когда раздавался колокольный звон, она крестилась и становилась на колени, а если могла, убегала в церковь.

Но еще больше этой церкви она любила маленькую Бермонскую часовню, стоящую на поляне среди леса. Крестьяне из Домреми обычно ходили туда на богомолье по субботам, и Жаннетта добилась для себя маленькой привилегии: ей давали нести свечи. Но и в другие дни, когда ее родители думали, что она в поле, она часто оказывалась там. В этой маленькой, совсем простой и очень светлой часовне, вокруг которой шумят ели, Жаннетта становилась на колени перед статуей Божией Матери и перед древним романским, как говорят, даже византийским распятием в глубине над единственным окном, откуда оно господствует над всем.

Ее крестная мать, Жанна Тьесселен, заметила, что эта девочка никогда не божилась и в крайнем случае говорила только: "Да, непременно!". Местный священник, Гийом Фронте, находил, что это "лучшая христианка в приходе". Встречая его и прося у него благословения, она обычно становилась на колени, а мессир Фронте смотрел при этом прямо в корень дела и вздыхал: "Если бы у нее были деньги, она отдавала бы их мне, чтобы я служил обедни". Денег у нее, можно сказать, не было, но по словам тех, кто знал ее девочкой, она "раздавала все, что могла" - черта, которая останется у нее на всю жизнь. Церковному служке она дарила немного шерсти при условии, чтобы он исправно звонил в колокола; когда же он по лености не звонил в них вовсе, она, по его словам, обрушивалась на него с горькими упреками (существует ряд указаний, что колокольный звон помогал ей слышать ее Голоса).

"Добрая, простая и мягкая",- говорит про нее подружка Овиетта и рассказывает, что любила спать в одной постели со своей старшей подругой. Она бегала ухаживать за больными детьми, и впоследствии, когда ее уже давно не было на этой земле, стареющие люди вспоминали девочку-подростка, когда-то склонявшуюся над их изголовьем.

"Добрая, мягкая, простая",- говорят про нее в разных вариантах и другие свидетели из Домреми; такой же осталась она и в памяти народа в Орлеане.

Когда она уже "пришла во Францию", люди, видавшие ее непосредственно, замечали, что она, "страшно любя лошадей", умела мигом успокаивать самых "свирепых" из них, в полной уверенности, что ей они ничего не сделают. И людям всегда казалось, что всевозможная четвероногая и пернатая тварь вообще льнет к этой девочке, "лучше которой не было в обеих деревнях" (Домреми и Гре), по наивному выражению другой ее крестной матери, Беатрисы Этеллен. Самые характерные более или менее легендарные рассказы о ней именно об этом: тут и пение петухов в ночь, когда она родилась, и особая деликатность хищных зверей, "которые никогда не трогали скот ее родителей", и "птицы лесов и полей, приходившие к ней, как ручные, есть хлеб у нее на коленях", и позже опять белые птицы, садившиеся ей на плечи в шуме сражений. В самом Домреми до последнего времени сохранилась легенда, в ХV веке нигде не записанная: из Домреми в Вотун (где ее старший брат Жакмэн, женившись, жил своим хозяйством начиная с 1419 года, очевидно, на земле, принадлежавшей их матери) Жаннетта обычно ходила лесной тропинкой, сокращающей путь; и когда она входила в лес, птицы слетались к ней и с пением летели за ней всю дорогу, пока она не подходила к деревне. Там они рассаживались на опушке и терпеливо ждали ее возвращения, чтобы тем же способом провожать ее назад в Домреми. Тропинка эта и зовется "тропинка пташек".

"Ее любила, можно сказать, вся деревня",- говорил на процессе Реабилитации старик Жан Моро. Иногда только, рассказывает ее сверстник Жан Ватрен, "я и другие смеялись над ней, когда мы играли на лугу, а она вдруг уходила от нас, чтобы поговорить с Богом", отношение к которому было как бы соткано из света, и ощущение светлого присутствия было у нее таково, что она не боялась даже дьявола. Ее подруга Изабеллетта Жерарден, которая была на несколько лет старше ее, рано вышла замуж и позвала Жаннетту в крестные матери своего ребенка, журила ее за эту "дикость", старалась втянуть ее за собой в забавы и танцы, но из этого ничего не выходило. Девочка со "смеющимся лицом" и с "глазами, часто полными слез" (какой ее вскоре увидал Персеваль де Буленвиллье), оставалась немножко чужой. Даже муж ее старшей сестры Катерины, рано умершей, Колен де Гре, с которым она, по-видимому, очень дружила, говорит, что иногда он ее дразнил ее набожностью. Она конфузилась, по словам Овиетты, когда ей говорили, что очень уж много она молится.

Эта просветленная любовь и надежда на Бога невольно связывается с именем св. Франциска, поскольку духовный мир Жаннетты действительно мог легче всего воспринимать именно францисканские черты, то, что было во францисканстве наиболее просветленного. По рассказу Челано, Франциск тоже постоянно ощущал "ангелов, идущих с нами, и любил их особой любовью"; и характерно, что он особенно чтил архангела Михаила. "Мой нотариус - Христос, мои свидетели - ангелы",- эту фразу, приписываемую св. Франциску, могла бы сказать Жаннетта. Как св. Франциск шел с веселием, с песней по дорогам Умбрии, радуясь всему, что создал Бог, так и она всю жизнь являлась перед людьми "со смеющимся лицом", и еще тогда, когда ее держали в цепях днем и ночью, она слышала голос, говоривший ей: "Будь с веселым лицом". И как последовательница Франциска, святая королевна Венгерская Елизавета, она терпеть не могла тех людей, которые "стоят в церкви с таким видом, точно хотят испугать Господа Бога".

В это самое время "реформированные" францисканцы, стремившиеся восстановить первоначальную чистоту ордена, Бернардин Сиенский, Колетта Корбийская, учили по всей Европе непрестанно призывать имя Иисусово. И факт тот, что Жаннетта носила имя "Иисус" на перстне, ставила его в заголовке своих писем, написала его на своем знамени и его она повторяла, умирая в огне. С францисканцами ее сближала и вся остальная ее символика: голубь и лилия, образ Благовещения на флюгере. Общими с ними у нее были и отдельные черточки повседневной жизни - пение антифонов Божией Матери, отвращение от божбы и в особенности культ Евхаристии.

Францисканцы были, по-видимому, не единственными монахами, которых знала маленькая Жаннетта. Под самым Домреми, в Бриксе, существовал августинский монастырь, где подбирали и воспитывали беспризорных детей. Особая нежность к таким брошенным детям и симпатии к монастырям, где их воспитывали, остались у нее на всю жизнь. Вероятно, со всем этим она еще с детства познакомилась в Бриксе. И впоследствии ее духовник, Пакерель, был августинцем.

Всего этого было достаточно для того, чтобы она переняла от францисканцев и августинцев то, что ей подходило, и слишком мало для того, чтобы она перестала быть самостоятельной. Ее учили дома "иметь Иисуса в сердце". Ей понравилось у францисканцев в Нефшато, что они ставили имя Иисусово везде, постоянно его призывали, и она сама стала делать то же самое; ей нравились голубь и лилия как символы чистоты, и она взяла их для себя; она хотела быть как можно ближе к Богу и решила, что нищенствующие монахи хорошо делают, причащаясь как можно чаще.

Ей подошла вообще францисканская интимность со Христом, эта жажда полного слияния ("Как Ты, Отче, во Мне и Я в Тебе, так и они да будут в Нас едино"), дошедшая у св. Франциска до того, что на горе Верне он почувствовал себя "превращенным в Иисуса, совершенно".

В течение двух столетий, прошедших со смерти св. Франциска, это с удивительным упорством всплывало в религиозной жизни Европы. И в самой глубине своего сердца маленькая девочка начинала чувствовать, что она - "дочь Божия" и может быть ею совершенно и абсолютно.

А того, что ей не подходило, она не взяла. И никогда не хотела стать мученицей. Чтобы повиноваться Богу, она приняла решительно все, но боялась страдания и до конца молилась о том, чтобы, если возможно, эта чаша миновала ее. Эта черта, коренным образом отличающая ее от Франциска и от многих его учеников, существенна настолько, что ее нужно подчеркнуть с самого начала. Поэтому и самое соединение с Богом, самое отношение дочери к Отцу, происходило у нее по-другому, без стигматов.

Жаннетта была совсем необразованной маленькой девочкой. Но исключительная личность тем и исключительна, что она по одному отрывку, намеку, символу способна уловить всю сущность. Идеалы, насыщавшие воздух старой Франции, Жаннетта впитывала всем своим существом. Эти идеалы она сделала своей собственной жизнью. Она действительно будет жить причастием и действительно никогда не будет мириться ни с какой неправдой.

И, как св. Франциск, она знала при этом, что в красоте тварного мира никакая бесовщина ей не грозит. Глазами, полными горнего света, она смотрела на землю - "мать нашу Землю", как ее ласково называл св. Франциск. О Божией славе и о "блаженстве следующих Его святым повелениям" шептали Франциску "брат ветер, и воздух, и облако, и чистое небо, сестра вода, смиренная, и драгоценная, и целомудренная, и всякий плод, и цветы с их дивными красками, и трава". И в Руане, не имея возможности сосредоточиться ни днем, ни ночью "из-за шума в тюрьме и ругани стражников", девочка из Домреми скажет своим судьям: "Если бы я была в лесу, я очень хорошо слышала бы мои Голоса..."

Но инквизиционные судьи, давно разучившиеся видеть всякий отблеск божественного света, должны были найти бесовщину, и они ее нашли в знаменитом дереве, стоявшем на земле Бурлемонов. И Жаннетту сожгли под тем формальным предлогом, что в детстве она вместе со всей деревенской ребятней вела хороводы вокруг древнего бука, о котором ей рассказывали волшебные сказки.

"Есть около Домреми одно дерево, которое называется дерево Дам, а другие называют его деревом Фей. Около дерева есть ключ. Я слышала, что больные лихорадкой пьют из этого ключа и ходят за этой водой, чтобы вылечиться. Это я сама видела, но не знаю, вылечиваются ли они или нет. Я слышала, что больные, когда могут встать, идут к дереву плясать. Это дерево, бук, и от него в мае берут праздничную зелень". "Говорят, что около дерева есть в земле мандрагора. Точного места я не знаю; говорили, что над ним растет орешник. Мандрагоры я никогда не видела. Говорят, это такая вещь, которой лучше не видеть и лучше у себя не держать; к чему она служит, не знаю. Будто бы она приносит богатство, но я в это не верю, и мои Голоса никогда мне об этом не говорили ничего".

"Иногда я летом ходила плясать с другими девочками и плела у этого дерева венки для образа Божией Матери, который в Домреми. И насколько слышала от старших, но не моего рода, что там водились феи. И слышала от одной женщины, что она видела этих фей, но не знаю, правда ли это. Я никаких фей, насколько знаю, не видела никогда, ни у дерева, ни где бы то ни было. Я видала, как девочки вешали венки на ветви этого дерева, и сама вешала с другими девочками; иногда они уносили их, а иногда оставляли".

"Я слышала от моего брата, что в краю говорили, будто это случилось со мной от дерева Фей; но это не так, и я прямо сказала ему обратное".

Было немыслимо, чтобы светлые силы, охраняющие мир, теперь оставили его до конца. Ведь и теперь сам архангел Михаил так явно охранял от завоевателей свою нормандскую обитель. Жаннетта знала, кроме того, что и ее родной край издавна посвящен архангелу Михаилу. И целый ряд мест, в Барруа и в Лотарингии, носил имя архангела. Даже прямо напротив Домреми, на правом берегу реки, крошечная деревушка Монсель - сокращение от Мон-Мишель - по сей день хранит воспоминание о часовне, которая была там воздвигнута во имя архангела в незапамятные времена,- ее больше не существовало, кажется, уже при Жаннетте.

"Ангелы часто бывают среди христиан". "Я буду звать их на помощь, пока буду жива".

Вот что она сама рассказала о том, как это началось.

В один из летних дней ребятишки забавлялись, бегая взапуски на лугу. Быстрее всех бежала тринадцатилетняя Жаннетта. Она бежала с такой легкостью, что одна из ее подруг, смеясь, крикнула ей: "Жаннетта, ты, кажется, летишь над землей!"

Оторвавшись от детворы, она остановилась перевести дух, как бы вне себя, лишившись чувств, и вдруг увидала перед собой незнакомого подростка, который сказал ей: "Ступай домой, ты нужна твоей матери". Подумав, что это кто-то из многочисленной родни из окрестностей, она побежала домой. Но домой ее не звали.

Удивленная, она вышла в сад и стала прислушиваться. Об этом она рассказывала:

"Мне было тринадцать лет, когда мне было откровение от Господа, через Голос, который учил, как я должна себя вести. Первый раз я очень испугалась. Голос пришел около полудня, летом, когда я была в саду моего отца. В тот день был пост, а накануне я не постилась. Я услыхала Голос справа, со стороны церкви. Я редко слышу его без света. Свет бывает с той же стороны, с которой слышен Голос; и тогда бывает обыкновенно сильный свет... После того как я слышала его три раза, я узнала, что - это голос ангела.

Я увидела перед своими глазами архангела Михаила. И он был не один, его сопровождали ангелы небесные.

Этот Голос всегда меня хранил, и я хорошо его понимаю... Мне хотелось бы, чтобы все слышали Голос так же хорошо, как я.

В первый раз, что я услыхала Голос, я дала обет сохранить девственность, пока Богу угодно".

Как ни в чем не бывало, она продолжала заниматься своими делами: "Все время, пока была в доме отца, я делала домашние работы",- что и подтверждают все свидетели, опрошенные в 1456 году. Но "с тех пор как я узнала, что должна идти во Францию, я мало принимала участия в играх и в забавах. Не знаю, плясала ли я еще у дерева Фей с тех пор, как подросла и поумнела; вероятно, иногда плясала с детьми, но больше пела, чем плясала".

Ее сверстники видели, что она не танцует, и приставали к ней из-за этого. Но никто из них, никто вообще на всем свете - даже ее духовник - не знал, что с того летнего дня постоянно, иногда по нескольку раз в день, к ней приходили ее "братья из рая". И впоследствии руанские судьи с трудом заставили ее высказаться о том невыразимом, что она ощущала и что различала в осенявшем ее свете.

"Голос говорил мне о спасении моей души, он научил меня хорошо себя вести и часто ходить в церковь".

"Это Голос святой Екатерины и святой Маргариты. Их лица увенчаны прекрасными венцами, очень богато и очень роскошно... Я знаю очень хорошо, что это они, и отличаю их одну за другой... Что это они, я узнала не сразу".

"Меня укреплял святой Михаил. Он пришел первым".

"Святой Михаил сказал мне, что святая Екатерина и святая Маргарита будут приходить ко мне, и чтобы я поступала по их совету, и что они назначены руководить мною и давать мне советы о том, что я должна делать; и чтобы я верила тому, что они мне скажут, и что это было по повелению Господа".

Надо думать, что она знала их жития. Культ св. Екатерины и св. Маргариты, занесенный с православного Востока в эпоху крестовых походов, быстро распространился и окреп. Имя Екатерины носила родная сестра Жаннетты. Статуя одной из них, св. Маргариты, может быть, уже тогда стояла в деревенской церкви, и Жаннетта могла молиться перед ней. Мученицы, обрученные Христу, обе они почитались как охранительницы девичьей чистоты. В житии св. Екатерины были, впрочем, и другие интересные черты, о которых Жаннетта в это время едва ли думала. Во всяком случае, ей было не трудно довериться им целиком, совсем по-человечески. Она и говорила про них: "Мои сестры из рая".

"Я всегда вижу их в одном и том же облике; их лица увенчаны очень богато. Об их одеждах я не знаю ничего. Я вижу лицо. Не знаю, есть ли у них руки и другие образные части тела".

"Есть ли у них волосы?"

"Знайте, что есть".

"Длинные и распущенные?"

"Не знаю".

"Есть ли у них кольца в волосах?"

"Не знаю".

"Они говорили очень хорошо и очень красиво, и я очень хорошо их понимала. Они сказали мне, среди других вещей, что мой король будет восстановлен в своем королевстве, хотят ли того его противники или нет. Они также обещали привести меня в рай; я сама их об этом просила".

"Этот Голос прекрасен, мягок и кроток и говорит французской речью".

Архангела она видела "не часто". "Мне очень радостно, когда я его вижу. Мне кажется, когда я его вижу, что я не нахожусь в смертном грехе".

Как узнала она, что это святой Михаил?

"По ангельской речи и разговору!.. Я в это поверила довольно скоро, и у меня была добрая воля поверить. Первый раз я была еще маленькой девочкой и испугалась. И несколько раз видела его, прежде чем узнала, что это был святой Михаил. С тех пор святой Михаил научил меня столькому и показал мне столько, что я твердо поверила, что это он. Больше всего он говорил мне, чтобы я была хорошей девочкой и что Бог мне поможет".

Но если у св. Екатерины и у св. Маргариты она видела "лица" человеческие, то объяснить, каким она видит архангела, она была совершенно не в состоянии. О том, "каков его облик", у нее выпытывали на допросах, но она просто отказывалась отвечать: "Венца я у него не видела; и об одеждах его ничего не знаю".

"Есть ли у него волосы?"

"Зачем бы их ему обрезали?.."

И наконец сказала, что не знает, есть ли у него волосы.

Имеются ли у архангела Михаила и у архангела Гавриила "головы натурального вида"?

Она ответила только:

"Я видела их своими глазами и верю в то, что это они, так же твердо, как в то, что Бог есть".

Думает ли она, что Бог создал их такими, какими она их видит?

"Да".

Кому она обещала соблюсти свою девственность?

"Тем, кто был послан от Бога, то есть святой Екатерине и святой Маргарите".

"Я поклонялась им, становясь на колени, как только могла, потому что знаю, что они-то в Царствии Небесном. А если иногда я этого не делала, я потом просила у них прощения. И не умею поклоняться им так, как нужно..."

"Я целовала землю после их ухода, на том месте, где они были. И когда они уходили, я плакала, мне хотелось, чтобы они взяли меня с собой".

"Никогда я не просила у Господа иной конечной награды, кроме спасения моей души".

Ей до слез хотелось быть у Бога, вместе со своими небесными подругами, и этой награды она, конечно, просила. Но чтобы понять что бы то ни было в душе Жаннетты и в ее истории, нужно ясно почувствовать, где здесь ставится ударение. Очень часто в истории христианства ударение ставится на награде, на спасении собственной души, и это еле заметное смещение ударения в конечном итоге меняет решительно все. Душе Жаннетты "хотелось уйти вместе с ангелами" просто непосредственно от переполнявшей ее любви: ударение здесь целиком на любви, а не на награде.

Этот мотив, уже намеченный св. Людовиком,- служить Богу не ради награды, а "единственно ради любви к Нему" - будет звучать на протяжении всей истории Жаннетты с такой силой, как, кажется, нигде больше во всей истории христианства.

У нее было простое латунное колечко, подаренное ей матерью - францисканское колечко с выгравированными именами "Иисус - Мария". Кроме этих слов, на нем было три креста и никаких других знаков. Однажды, "имея это кольцо на пальце", она прикоснулась к св. Екатерине и с тех пор любила на него смотреть. Потому что она и "прикасалась" к своим святым, и "целовала их обеих".

* * *

А в громадном и страшном мире события шли своим чередом. И на восточной границе королевства все чаще появлялись люди, выброшенные с насиженных мест, бредущие куда глаза глядят. Вот картинка, зарисованная в самом Париже: люди шли, "удрученные страхом, зноем и голодом, больше мертвые, чем живые, женщины с непокрытой головой, иные в одной рубашке; некоторые несли по два ребенка на руках или в корзине; шагали обобранные священники, в одном подряснике". Это продолжалось из года в год. Волна перехлестывала через границы страны, и немецкие прирейнские города, как Кельн, были переполнены беженцами из Франции. Все чаще появлялись такие люди в маленькой деревушке на Мезе, на большой дороге, которая через Лангр - Нефшато - Вокулер - Верден вела из Франции в пределы Империи. Тогда черноволосая стройная девочка вела их в дом своего отца, требовала - по рассказам свидетелей,- "чтобы их уложили в ее постель, а ей разрешили бы уйти на чердак, и, оставшись одна, звала своих небесных подруг и молилась - "вместе с ними молилась" - о том, чтобы "Бог пожалел народ Франции". "И ангел говорил мне о жалости, которая была в королевстве французском".

Через много лет, добиваясь посмертной справедливости для своей замученной дочери, старуха Ромэ скажет о ней в Парижской Норт-Дам:

"Она с рвением молилась и постилась, чтобы кончились тогдашние народные несчастья, и сострадала им всем своим сердцем".

Настал день, когда Голоса сказали ей, что все это "кончится через нее".

Голоса говорили: "Жанна, ты должна измениться душой и совершить дивные дела, потому что Царь Небесный избрал тебя, чтобы восстановить королевство Французское и помочь королю Карлу, изгнанному из своей земли. Ты должна будешь, одетая мужчиной, владеть мечом, быть на войне полководцем и всем распоряжаться по своему разумению".

Она мало говорила о том, что именно повелели ей Голоса, и полного объема своей миссии она никогда не открыла никому, кроме короля.

А Карл VII об этом молчал.

На Руанском процессе она сказала только:

"Позже Голос мне сказал, что мой приход во Францию необходим... Святой Михаил мне сказал среди других вещей, что я приду на помощь королю Франции".

"Я отвечала, что я всего только бедная девушка и не умею ни ездить верхом, ни сражаться".

Но Голоса "повторяли мне по два, по три раза в неделю, что я, Жанна, должна идти во Францию и чтобы мой отец ничего не знал о моем уходе".

"Ступай в Вокулер к Роберту де Бодрикур и потребуй от него людей, которые сопровождали бы тебя в дороге".

На Вознесение 1428 года (в середине мая) она явилась в "большой зал" Вокулерского замка, куда мог входить кто угодно, где рассматривались всевозможные административные и судебные дела и поэтому всегда была толпа. Шестнадцатилетняя девочка "в бедном красном крестьянском платье" искала разговора только с самим Бодрикуром, представителем короля. "Раньше я его никогда не видела, но сразу его узнала, потому что Голос сказал мне: Вот он!"

И в этот момент она вступила на путь, с которого больше не сойдет никогда.

По словам одного из свидетелей этой сцены, ее будущего соратника Бертрана де Пуленжи, она сказала Бодрикуру:

"Я пришла к вам от Господа моего, чтобы вы дали знать дофину, что он должен держаться и избегать сражений с врагом до середины будущего поста, когда Господь мой поможет ему. Королевство принадлежит не дофину, а Господу моему. Но воля Господа моего - поручить это королевство дофину. Он сделает его королем, несмотря на его врагов, и я поведу его к помазанию".

"Кто твой господин?" - переспросил Бодрикур.

"Царь Небесный",- ответила она.

Тогда Бодрикур поступил так, как поступил бы на его месте всякий здравомыслящий человек: он посоветовал Лассару отхлестать ее по щекам и отвести назад к ее родителям.

Она пыталась настаивать, говоря, что действительно ее посылает Бог, и Бодрикур решил тогда приспособить ее для развлечения своих солдат. Но вышло как-то так, что его солдатня - разнузданная, как все ратные люди того времени,- растерялась перед этой хорошенькой шестнадцатилетней девочкой. Она ускользнула.

Так или иначе, ее отец что-то узнал и пришел в полный ужас. Вероятно, до него дошли и отголоски происшествия в Вокулере. Жаннетту припугнули по-настоящему: "Мне было сказано несколько раз, что, по словам моего отца, ему приснилось, что я уйду с солдатами... Я слышала от моей матери, что отец говорил моим братьям: "Если такое дело случится, вы должны ее утопить, а не то я сам утоплю ее своими руками".

Но прежде чем доходить до такой крайности, он решил выдать ее замуж и этим способом выбить дурь из головы.

Но она уже давно дала обет "остаться девушкой, пока Богу угодно", и никакие уговоры и угрозы на нее в этом отношении не действовали. А в этом пункте, касавшемся религиозной совести, отцовская власть была, как известно, самым категорическим образом ограничена Церковью.

Парень, которого ей прочили в женихи, счел себя обманутым и подал на нее в церковный суд. Дважды она ездила в Туль на разбирательство этого дела, одна, вопреки воле родителей: послушная тихая девочка вдруг оказалась удивительно самостоятельной и энергичной. "Мои Голоса говорили мне, что я выиграю этот процесс". Она присягнула, что сама никогда не обещала истцу, и трибунал отверг все его претензии.

А среди всех этих огорчений, дрязг и угроз Голоса говорили: "Иди, иди, не жди больше!"

Наступил октябрь 1428 года. Пришли вести, что англо-бургундские войска осадили Орлеан.

"Голос говорил мне, чтобы я шла во Францию, и я не могла больше оставаться там, где была; и еще Голос говорил мне, что я сниму осаду Орлеана". Видения участились в это время, стали более яркими, чем когда-либо, и говорили ей: "Чего ждешь ты? Почему не идешь по пути, который предназначил тебе Царь Небесный? Без тебя гибнет Франция, разоряются города... Царь Небесный повелевает. Не спрашивай, как это будет. Раз это воля Божия, она будет и на земле".

А она не смела говорить об этом. "Мои Голоса не приказывали мне молчать о них, но я очень боялась о них говорить, из страха перед бургиньонами, как бы они не помешали моему путешествию, а в особенности я боялась, чтобы мне не помешал мой отец. Отец и мать всячески старались меня охранять и держали меня в большой строгости. И я их слушалась во всем, кроме истории с процессом в Туле насчет брака... Мои Голоса предоставили мне самой решить, скажу ли я отцу и матери или скрою от них... Голоса ничего не имели против того, чтобы я им сказала... но я сама не сказала бы им ни за что".

Но и молчать о том, что с нею происходило, она была почти уже не в состоянии. По словам одного из своих сверстников она "сказала ему несколько раз, что восстановит Францию и королевский род" ("королевскую кровь", по ее обычному выражению).

"Мои родители чуть не лишились чувств, когда я ушла в Вокулер... Но я должна была уйти, раз это повелевал Бог. Если бы у меня было сто отцов и сто матерей, если бы я была королевской дочерью, я ушла бы тоже".

То светлое, что уже давно входило в ее жизнь, теперь ее буквально переполняло. По семейным воспоминаниям, записанным в 1476 году, она попросила свою тетку, Авелину, тетку Лассара, которая, к удивлению, опять ждала ребенка: "Если родится девочка, назовите ее Екатериной в память обо мне",- ей хотелось всеми способами проявить свою любовь к небесной подруге, св. Екатерине.

* * *

Срок, который она назначила прошлым летом, истекал. И на этот раз, судя по "Дневнику осады Орлеана", она прямо "потребовала от Бодрикура конвой, чтобы идти к дофину", и заявила при этом то, что будет отныне повторять без устали: по повелению Божиему она должна получить от дофина солдат, с ними освободить Орлеан, прежде чем вести дофина к помазанию. Но Бодрикур опять выгнал ее вон. Тогда она решила остаться в Вокулере и добиваться своего. Лассар устроил ее в городе у своих друзей Леруайе. У них она прожила в общей сложности три недели (с перерывом, вызванным поездкой в Нанси). Она помогала своей хозяйке в работе, "много и хорошо" пряла вместе с ней. В своем показании Катерина Леруайе говорит о ней с нежностью, переходит с официального "Жанна" на ласковое "Жаннетта". "Слышали ли вы,- говорила она ей,- что Франция будет погублена женщиной и спасена девушкой с границ Лотарингии?" И добавляла, "что должна идти к дофину, потому что это воля Господа ее, Царя Небесного, и что ее посылает Царь Небесный и что если даже ей придется всю дорогу к дофину ползти на коленях, она к нему придет".

Уже в предыдущем году она заявила Бодрикуру, что помощь дофину придет в середине поста. А середина поста приходилась на 1 марта.

Очень возможно, это предположение высказал Симеон Люс, что относительно дат для нее играло роль одно соображение, одновременно и мистического, и личного порядка. 25 марта, по случаю совпадения Благовещения и Страстной пятницы, должны были состояться грандиозные торжества у одной из величайших святынь Франции - чудотворной статуи Божией Матери в Ле-Пюи. Там, в историческом центре Франции, в центре сопротивлявшейся зоны, сотни тысяч паломников поклонялись древнему изображению, "черному, но прекрасному". Церковь знала, что это изображение более древнее, чем само христианство, и приписывала его пророку Иеремии. В истерзанной стране люди с рвением, может быть, еще небывалым тянулись к кроткой Царице Небесной. Арманьяки и лично Карл VII особо чтили Божию Матерь в Ле-Пюи как "свою" святыню - об этом свидетельствуют документы о принесенных ей многочисленных дарах. Уже в предыдущем 1428 году при подготовке паломничества было указано, чтобы "все молились Богу и Божией Матери о прощении и милости для спасения их души и чтобы Бог положил конец войнам и бедствиям". И среди четырехсот тысяч или полумиллиона паломников, направлявшихся в марте в Ле-Пюи, находилась родная мать Жанны. Такое путешествие в такое время невозможно было предпринять внезапно. Девушка, конечно, знала о нем заранее. И думала, вероятно, что решительный перелом произойдет в те самые дни, когда все это людское множество, и ее мать в том числе, будет молиться о мире.

Тем временем, пока дело не двигалось, она каждый день поднималась в часовню замка, чаще всего к ранней обедне. Она исповедовалась теперь по два раза в неделю, то у настоятеля городской церкви Жана Фурнье, то у настоятеля часовни замка Жана Колена (этот последний впоследствии сказал про нее: "совершенная христианка").

Часто она опускалась в совсем маленькую нижнюю часовню, расположенную под главной. Под низким сводчатым потолком, между тремя колоннами, все-таки светло благодаря четырем окнам, расположенным над уровнем земли, и здесь обычно никого не бывало. Мальчик, прислуживавший в часовне и впоследствии ставший священником в Вокулере, подсмотрел, как она молилась на коленях перед Пресвятой Девой, "то пав ниц, то подняв лицо". Он стал говорить, что эта девушка святая. Начинала идти молва.

Леруайе был каретником, и по самому роду его занятий через его дом должно было проходить немало людей. Без сомнения, многие начинали теперь заходить к нему под каким-нибудь предлогом, а то и без предлога, специально для того, чтобы посмотреть на эту девушку. Как рассказывает один из людей, знавших ее в Вокулере, всем она говорила одно и то же: "Хочу идти к королю... Хочу идти к королю и хотела бы иметь спутников на дорогу". В старом гнезде Жуэнвиллей, овеянном еще не очень давними воспоминаниями о крестовых походах, люди начинали верить, что в самом деле "Бог того хочет". Семнадцатилетняя девочка одерживала свои первые победы.

Однажды она встретила арманьякского офицера Жана де Нуйонпона, бывавшего незадолго перед тем в Домреми и знавшего ее семью.

Это был человек лет тридцати, родом из Меца (отчего ему иногда давали кличку Мецкий). Принадлежа к мелкому дворянству, он с ранней молодости воевал под знаменами французской монархии и к концу двадцатых годов, хотя и не будучи еще рыцарем, стал играть довольно заметную роль в арманьякском бастионе на берегу Мезы.

Он явно был уже заинтересован этой девушкой, о которой теперь говорили по всему городку. По его словам, он спросил ее: "Что вы тут делаете? Что же все мы - так и станем англичанами?"

Она его прервала: "Я пришла сюда в королевскую палату сказать Бодрикуру, чтобы он провел меня или велел провести к дофину. Он не верит ни мне, ни моим словам. А я должна быть у дофина до середины поста, хоть бы мне пришлось для этого истереть ноги до колен. Ни короли, ни герцоги, ни дочь короля Шотландии - никто на свете не спасет королевства французского, которое не получит помощи иначе как через меня. Я предпочла бы прясть на глазах у моей матери, это для меня совсем непривычное дело, но я должна идти, должна сделать это, потому что так угодно Господину моему".

"Кто твой господин?" - спросил Нуйонпон.

Она пояснила: "Бог".

Было что-то "воодушевляющее в ее словах,- говорит Нуйонпон,- меня охватывала такая к ней любовь, которая, мне кажется, была Божией". Он подумал, взял ее руку, вложил в нее свою, как делали вассалы, присягая своему сюзерену, и сказал: "Так вот, я, Жан де Нуйонпон, я обещаю тебе, девушка, что с Божией помощью я проведу тебя к королю".

Он спросил ее, когда она хочет ехать. Она ответила: "Лучше сегодня, чем завтра, лучше завтра, чем позже".

* * *

Не теряя времени, Нуйонпон начал действовать. Он сговорился с Бертраном де Пуленжи, который тоже до ее ухода знал ее семью в Домреми и, кроме того, присутствовал при ее первом свидании с Бодрикуром (почти в тех же выражениях, что и Нуйонпон, Пуленжи говорит: "Было что-то воодушевляющее в ее голосе"). Теперь их было уже двое, чтобы вести ее к королю.

Нуйонпон спросил ее, думает ли она ехать в своей одежде крестьянки. Она ответила, что оденется мужчиной.

Другого решения она принять не могла. О ней уже достаточно знали, а пробираться ей предстояло тайком по бургиньонской территории. Ездить верхом в женской одежде было для нее немыслимо. Мужчины кроме кальсон носили "шоссы" - длинные штаны в обтяжку, облегавшие всю ногу со ступней (сапоги надевались прямо на них).

Нуйонпон на свои деньги купил ей одежду, какую носили пажи. Число людей, веривших в ее призвание, росло: какие-то вокулерские жители, сложившись, купили ей второй такой же костюм. Когда она пришла к королю, на ней были куртка, штаны, короткая шерстяная юбочка до колен и круглая шапочка, все черного цвета (цвет, кстати сказать, случайный, в данном случае она взяла то, что ей давали, а сама, напротив, любила светлые и яркие цвета).

Штаны прикреплялись к куртке посредством шнурков с крючками, по паре крючков на каждом шнурке; их продевали в особые отверстия куртки. Обычно носили от шести до десяти пар крючков. Но Жанна желала иметь полную гарантию против всех неожиданностей и всегда требовала, чтобы у нее было двадцать пар.

Один исследователь, Адриен Арман, сделал опыт: продолжительное время он носил средневековые шоссы на двадцати крючках. По его словам, он так никогда и не понял, как она могла управляться с этим множеством шнурков и крючков.

Она остригла волосы "под горшок", тоже как у пажей или у францисканок.

Принимая вид мальчика, она руководствовалась еще одним соображением, которое она впоследствии высказала дамам, занимавшимся ею в Пуатье: находясь постоянно среди мужчин, она не хотела все время напоминать им о том, что она девочка.

"Я неизбежно должна была сменить свою одежду на мужскую... И раз я сделала это для того, чтобы служить Господу, я не считаю, что поступила плохо. Эта одежда не обременяет моей души!" А так как она, по всей вероятности, имела некоторое представление о житиях своих небесных подруг, то это тем более не должно было ее смущать: о св. Маргарите в "Золотой Легенде" рассказывается, что она убежала из дому, "остригши волосы и переодевшись мужчиной".

Лассар, постоянно появлявшийся у нее из Бюрэ, и вокулерский житель Жак Алэн взяли денег взаймы и купили ей коня. Они не остались внакладе: Бодрикуру пришлось в дальнейшем признать целесообразность этого расхода, и он возместил его из казенных средств.

Множество современников говорят в один голос, что она ездила верхом с необыкновенной легкостью и грациозностью. Нет сомнения, что в верховой езде она постаралась натренироваться еще у себя дома: в этих местах крестьянские девушки и даже девочки тринадцати-четырнадцати лет запросто ездят верхом еще и теперь, а у ее отца были лошади.

* * *

Странная вещь: о ее духовном облике мы имеем огромную документацию: протоколы ее допросов, ее письма, множество свидетельств современников. А ее физический облик остается скрыт каким-то туманом. Имеются портреты, притом чрезвычайно реалистические, чуть ли не всех сколько-нибудь значительных ее современников,- и ни одного подлинного ее изображения, как не осталось от нее и никаких материальных реликвий, ни одного предмета, о котором можно было бы сказать с уверенностью, что он ей принадлежал (даже черный волос, хранившийся в печати ее письма городу Риону и, может быть, выпавший у нее, и тот пропал неизвестно как в уже недавнее время). Несколько подписей, сделанных ею в дальнейшем, когда она, довольно скоро, научилась писать свое имя (прямые непослушные буквы, по-детски старательно выведенные),- это самое "материальное", что от нее осталось. Между тем известно, что ее изображения существовали при ее жизни, притом в немалом количестве; но "сама я никогда их не заказывала" и, стало быть, никогда не позировала никому. До нас же из этих изображений не дошло почти ничего, и то немногое, что дошло, не воспроизводит ее действительные черты. Они сделаны по большей части людьми, про которых достоверно известно, что они никогда ее не видели, и она неизменно представляется им с длинными распущенными волосами, к тому же чаще всего белокурыми.

О ее внешнем облике мы знаем лишь из немногих отрывочных упоминаний современников. Красивая, хорошо сложена, высокая грудь, привлекательное лицо - так говорят люди, видевшие ее постоянно и близко. Некоторые упоминают ее черные волосы. Итальянец Филипп Бергамский, писавший во второй половине столетия со слов людей, видавших ее при дворе, подтверждает, что она была черноволосая. Он же говорит, что она была небольшого роста. На основании данных сохранившегося счета за одежду, заказанную для нее герцогом Орлеанским, Арман довольно правдоподобно определяет ее рост в один метр и пятьдесят семь - пятьдесят девять сантиметров. Более чем вероятно, что апокрифическое "пророчество Энгелиды", составленное о ней в период ее самых блестящих успехов, приводит ее действительные приметы; если это так, то у нее была короткая шея и большое родимое пятнышко за правым ухом. Выглядела она очень юно: почти все современники дают ей самое большее тот возраст, который был у нее на самом деле, а д'Олон, в течение полутора лет видевший ее почти каждый день, полагал, что в 1429 году ей было лет шестнадцать.

Особенно часто люди, рассказывая о ней, упоминали мягкий, женственный голос. По-видимому, это особенно запоминалось в ней.

* * *

К слабому, обездоленному наследнику французского престола, преданному родной матерью, у нее было материнское чувство. Женщина средней руки, замыкающаяся в безразличии ко всему, что не есть ее биологическое продолжение, способна только своему ребенку давать то, что заложено в ее материнской природе: самоотверженную любовь и жалость к живым существам, интуитивное знание того, что им нужно, неутолимую потребность помогать и служить, здравый смысл, не связанный условностями мужского мышления. Жанна же, сделав Бога высшим предметом своей женской любви и отказавшись от счастья иметь собственных детей, разрывалась от жалости и к дофину, и ко всему множеству "добрых людей", которые "все, начиная от семилетних детей, должны были погибать злой смертью", и к сиротам всех монастырских приютов, какие попадались ей на пути, и к раненым солдатам, французским и английским, и ко всему своему народу, и ко всем "бедным людям" во всем мире. И могло быть, что в силу этих неисчерпаемых и преображенных свойств своей материнской природы чистейшая семнадцатилетняя девочка хотела быть в Духе Святом "мамой" всем тем, кто исторически несет ответственность за сохранность жизни людей.

Целый ряд свидетелей говорит о том, что мужчины инстинктивно склонялись перед чистотой этой девушки. Обращалась она с ними совершенно просто, без малейшей аффектации; правда, она реагировала, как молния, как Афина Паллада, то есть приложением рук, если кто-либо из них позволял себе намек на что-нибудь лишнее. Но раньше ужасных дней и ночей в тюрьме ей почти никогда не приходилось к этому прибегать.

"Хотя она была молоденькой девушкой, красивой и хорошо сложенной,- говорит ее оруженосец д'Олон,- и я не раз видел ее сосцы и ее голые ноги, когда помогал ей надевать латы или перевязывал ее раны, я никогда не ощутил плотской похоти по отношению к ней, и так было со всеми ее людьми, судя по тому, что они мне говорили и повторяли не раз". То же самое с удивлением говорят про себя и другие свидетели.

Оруженосец короля Гобер Тибо уточняет: "Я слышал от солдат, постоянно бывавших с Жанной, что иногда они ощущали к ней плотское влечение, но никогда не смели... дать ему волю, им казалось немыслимым ее возжелать; и часто, когда они говорили между собою о плотском грехе и произносили слова, разжигавшие кровь, как только они ее видели и она к ним приближалась, они больше не могли об этом говорить и их плотские увлечения сразу прекращались".

Жанна была красивой и очаровательной девушкой, и все встречавшиеся с ней мужчины это чувствовали. Но это было чувство самое подлинное, то есть самое высокое, преображенное, девственное, возвращенное в то состояние "Божией любви", которое отметил Нуйонпон у себя самого.

Жанна никогда не рассказала бы о своих переживаниях, если бы этот рассказ из нее не вытянули насильно, фразу за фразой, во время процесса. Надо почувствовать, с какой целомудренной стыдливостью она говорит даже о своей любви к Богу, и поэтому так сильны эти вырвавшиеся у нее слова. Все ее мысли - о действенном служении Богу, об исполнении Его воли, и, может быть, на земле не было существа менее эгоцентричного, чем она. По всей видимости, она вообще как-то не думала о том, чтобы стать святой, и особенно поразительно то, что даже просьба о ее личном вечном спасении, о спасении ее души появляется у нее где-то совсем "между прочим", на третьем месте.

Ее переживания не оторваны от реальности, но завершают реальность и активно преображают ее. И это своего рода закон, известный всем настоящим мистикам.

Жанна слышала Голоса во время допросов, по два, по три раза за один день и даже "чаще, чем она об этом говорила": никто ничего не замечал. Один только раз д'Олон, может быть, уловил что-то - во время приступа на Сен-Пьер-ле-Мутье, когда она сняла шлем, прежде чем сказать ему, что ее окружают пятьдесят тысяч ангелов: этот жест - снять шлем - можно на худой конец истолковать как жест "возвращения". Но это, во всяком случае, совсем не похоже на состояние полного отсутствия, в котором Сократ пробыл целую ночь во время осады Потилеи или св. Франциск в Борго-Сансеполькро, когда вокруг него теснилась толпа, а он не видел и не слышал ничего.

Ее экстазы протекали как бы вне времени, в обычной деятельности, но без отключения от последней. Она слышала свои Голоса среди боевых действий, но продолжала командовать войсками; слышала во время допросов, но продолжала отвечать богословам. Об этом может свидетельствовать и ее жест, когда под Туреллями она вырвала из раны стрелу, перестав ощущать физическую боль во время экстаза. И надо добавить, что она отлично умела определять свои Голоса во времени: в такой-то час, когда звонили в колокола.

Тереза Авильская говорит про себя, что во время экстаза ее могли резать на куски, но она явно не была способна в это время на такой активный жест, как выдернуть из раны застрявшую в ней стрелу: по ее словам, тело у нее деревенело, и она едва могла шевельнуть рукой. Тереза тоже жила в двух планах поочередно (как и апостол Павел бывал "восхищен на небо" при своих видениях), у Жанны же получается так, точно она могла жить в двух планах одновременно, как бы на их пересечении. "Я часто вижу ангелов среди христиан": это ведь и означает как раз то, что она видела ангелов, не переставая видеть людей. И это уже как будто не экстаз, а нечто иное: быть "как ангелы, которые охраняют нас на земле, продолжая в то же время созерцать Бога на небе". По теории Фомы Аквината телесная слепота и глухота во время экстаза происходят от невозможности для материи следовать за порывом души. Руанские судьи нашли соблазнительными заявления Жанны о том, что она видит ангелов "глазами своего тела". Представление о способности телесных чувств воспринимать Божественное присутствие и даже "видеть Бога" было потеряно западной церковной традицией, и Тереза Авильская впоследствии всячески зарекалась от того, что у нее были "телесные видения", но нужно сказать, что разграничение между видениями "телесными", "образными" и "умственными" получается у нее довольно невнятным; в конечном итоге она признает на основании собственного опыта - и вместе с ней признают современные западные исследователи,- что такое разграничение чрезвычайно затруднительно.

С точки зрения восточной традиции затруднения нет. Как писали афонские монахи в апологии Фаворского света, "те, кто достоин получить благодать... воспринимают и чувствами, и разумом то, что выше всякого чувства и разума". Или, как писал св. Григорий Палама, свет, явившийся Марии Магдалине во Гробе Господнем, проник в нее саму и дал ей возможность во плоти видеть ангелов и беседовать с ними. То же самое преподобный Серафим Саровский говорил Мотовилову, когда тот, по его молитве, "удостоился телесными глазами видеть сошествие Духа" (и тут полезно вспомнить, что Жанна прежде всего увидала осенивший ее свет).

Тереза Авильская говорит про себя, что экстазы всегда наступали для нее непроизвольно. Сначала они наступали непроизвольно и у Жанны; но впоследствии Жанна "устанавливала контакт" в любой момент и, по ее словам, безошибочно, посредством просто короткой молитвы Богу.

Преподобному Серафиму Саровскому тоже было достаточно короткой внутренней молитвы, "даже без крестного знамения", для того чтобы показать Мотовилову Фаворский свет (и может быть, самое поразительное и самое необъяснимое в жизни Жанны именно то, что в истории западной мистики она в некоторых отношениях стоит совершенно особняком, на такой высоте, которой на Западе решительно никто не знал). В православном понимании экстаз есть лишь первое приближение - как солнечный свет ослепляет человека, находившегося долгое время в темной тюрьме; в дальнейшем - говорит св. Симеон Новый Богослов - душа привыкает к свету и, двигаясь вперед по пути духовной жизни, познает уже не экстазы, а постоянный опыт божественной реальности. Или, как говорит св. Григорий Палама: "Тот, кто причаствует к божественной энергии, сам в некотором смысле становится светом, он соединен со светом, и вместе со светом он видит в полном сознании все, остающееся сокрытым для тех, кто не имеет этой благодати".

В семнадцать лет для Жанны было уже "нормально" разговаривать с людьми во время ее озарений, как преподобный Серафим разговаривал с Мотовиловым и с другими своими посетителями, будучи, по собственному его выражению, в полноте "Духа Божиего". При этом Бастард Орлеанский увидал, что лицо ее "сияет восторгом miro modo". Так же точно о преподобном Серафиме сообщается, что в такие моменты на лице его был "небесный восторг" и оно "издавало чудный свет". И хотя уже в XV веке никто на Западе этого не сознавал, та святость "созерцательная и активная одновременно", чей идеал вынашивался во Франции, предполагает именно преображение всего человека: и души его, и тела. Чтобы продолжать видеть в полном сознании этот мир и в то же время "во плоти" видеть мир иной, говорить и действовать на земле и в то же время внимать голосам бесплотных сил небесных, нужно проникновение во все человеческое существо Божественного света, который тогда может быть временами видим и для других.

И вот почему никто на Западе не понял как будто текстов, относящихся к ее первой встрече с королем: потому что ее озарения представляют себе как бы экстазы, которых у нее не было. Она вовсе не говорила аллегорически, заявляя, что ее видения сопровождали ее и по дороге к королю, и в течение всего разговора с ним; не являются также аллегорией ее слова, что король и некоторые другие видели ее в образе ангела.

* * *

Прием у короля состоялся 25 или 26 февраля. Она шла в озарении, окруженная своими видениями: "Я была в своей комнате у одной женщины недалеко от Шинонского замка, когда ангел пришел. Тогда вместе пошли к королю, он и я. И с ним были другие ангелы... Час был поздний".

Людовик Бурбонский, граф де Вандом, ввел ее в зал, наполненный сотнями людей, "освещенный едва ли пятью десятками факелов".

По словам Гокура, коменданта Шинонского замка, она прошла через эту толпу "очень скромно и просто", направляясь прямо к Карлу VII.

"Когда я вошла в палату моего короля, я узнала его среди других по указанию моих Голосов".

Говорят, что ее пытались сбить, выдавая ей за короля других людей. Во всяком случае, согласно показанию Симона Шарля, Карл VII, отнюдь не блиставший своей наружностью, нарочно стал в стороне для проверки ее сверхъестественных свойств.

Подойдя к Карлу VII, она встала перед ним на колени и произнесла: "Благородный дофин, меня зовут Девой Жанной. Я послана к вам Богом помочь вам и вашему королевству. И объявляет вам Царь Небесный через меня, что вы будете помазаны и венчаны в Реймсе и будете наместником Царя Небесного, Который есть Король Франции". А затем попросила разрешения поговорить с ним без свидетелей.

Тогда молодой претендент остался с ней наедине (может быть, это произошло не в тот же день, а только на следующий, при новом приеме). Разговор продолжался долго - "два часа". Когда же король вернулся к толпе придворных, он сиял. И он верил.

Карл VII был кем угодно, только не энтузиастом, и никто из современников не сомневался в том, что во время этого разговора произошло нечто исключительное. Иначе действительно совершенно невозможно понять, почему юную крестьянскую девушку, которую король за несколько часов перед этим едва согласился принять, вдруг поселили в королевском замке, почему Карл VII на следующий день завтракал с нею в самом тесном интимном кругу, почему из-за нее подняли на ноги высшие государственные и церковные органы и затем, заручившись их согласием, дали ей широкое военное и политическое поле действий.

Д'Олон, оруженосец Девы, лично не присутствовавший в этот день в Шиноне, но принявший участие в последующих заседаниях королевского совета, показал по этому поводу: "После того как эта Дева была представлена королю, она имела с ним тайный разговор и сказала ему некоторые тайные вещи; какие, я не знаю; знаю только, что вскоре после этого король созвал некоторых людей из своего совета, среди которых был я. И тогда он объявил им, что эта Дева сказала ему, что она послана ему Богом помочь ему в освобождении его королевства". Д'Олон добавляет, что после этого было решено подвергнуть ее испытанию церковной комиссией.

Сама она показала на процессе то же самое, она сначала дала тайный "знак" королю и затем была подвергнута рассмотрению церковной комиссией: "Прежде чем поверить в меня, мой король получил знак... И клирики из его сторонников пришли к заключению, что во всем этом не было ничего, кроме добра".

Ее духовник Пакерель показал в 1456 году, что об этом она сама рассказала ему следующее.

"После многих вопросов короля она сказала ему: "Я говорю тебе от имени Господа, что ты истинный наследник короны Франции и сын короля". "И Он послал меня к тебе, чтобы вести тебя в Реймс, где ты получишь венчание и помазание, если хочешь".- Услыхав это, король сказал своим приближенным, что она сказала ему нечто тайное, чего не знал и не мог знать никто, кроме Бога".

Это, конечно, и есть "тайна короля". Не только англо-бургундская пропаганда ставила под сомнение законность рождения Карла VII, он сам, отвергнутый своей собственной матерью, издерганный, невезучий и бессильный, начинал сомневаться в своем наследственном праве. И ему перевернуло душу, когда эта девушка, смотревшая на него с материнской нежностью, как на беззащитного и несчастного ребенка, "угадала" то, что он затаил в себе, и сказала ему именем Божиим: не бойся, ты сын твоего отца.

Когда же слова этой девушки, проникшей в его внутренние терзания, раскрыли ему душу, Карл VII увидал нечто, что утвердило его окончательно. Это и есть вторая сторона Шинонской тайны, которую остается понять: ее рассказ о "явлении", которое было королю.

Вот этот рассказ.

"Ангел, пришедший от Бога и ни от кого другого, принес знак моему королю... И когда король и те, кто был с ним, увидали этот знак и ангела, который его принес, я спросила моего короля, доволен ли он; и он ответил, что да". "Ангел сказал моему королю, чтобы меня допустили до дела и что страна сразу же получит облегчение".

Все это совершенно сбивает с толку западных исследователей. Исходя из ее последнего заявления, что король не видел другого ангела, кроме того, которым была она сама, обычно делают вывод, что, говоря о видении короля, она рассказывала сложную аллегорию, стараясь увести судей по ложному следу и не сказать им о тайных сомнениях Карла VII в его собственном наследственном праве. На основе западного мистического опыта по аналогии с экстазами западных мистиков, даже самых крупных, представляется действительно немыслимым, чтобы, во-первых, она могла вести сложный разговор, будучи сама в озарении, и чтобы, во-вторых, Карл VII имел видение ангела, не видя никого, кроме нее самой. Но в мистическом опыте Восточной Церкви (на самых ее вершинах) подобные явления повторяются как бы даже с некоторой закономерностью. Преподобный Серафим Саровский - пример нам наиболее доступный, потому что самый близкий по времени и едва ли не самый высокий.

Когда преподобный Серафим вел беседу с Мотовиловым, "будучи в полноте Духа Божиего", тот едва мог поднять на него глаза, такое от него исходило сияние.

По всей видимости, это сияние несотворенным светом происходило с Жанной не только один раз, как не один раз оно происходило с преподобным Серафимом.

Разумеется, руанские судьи не видели никогда ничего: чтобы увидеть это хотя бы приблизительно, надо находиться в Духе самому, как сказал преп. Серафим Мотовилову. Но можно думать, что каким-то другим людям доводилось и в некоторых других случаях видеть ее в сиянии. В Руане ее допрашивали (3 марта 1431 года), "что такое было вокруг ее шлема (вокруг ее головы) во время приступа на Жаржо; она ответила: "Честное слово, ничего не было".

Видел ли Карл VII, что ангел, сияющий несотворенным светом,- преображенная Жанна д'Арк,- держал в руках мистическую корону Франции?

* * *

Слезы Жанны д'Арк упоминаются современниками буквально на каждом шагу. Она, конечно, сжигала свою жизнь и всю жизнь сжигала себя. Что жить она будет недолго - это она чувствовала с самого начала. Своему духовнику она говорила несколько раз, что ей хотелось бы, чтобы король строил часовни за упокой ее души, когда она умрет. И она спешила сделать максимум того, что могла. По словам герцога д'Алансона, она уже в эти первые дни сказала королю: "Я проживу год или немного больше - надо думать о том, как использовать этот год". Руанским судьям она говорила впоследствии, что для совершения всего ее дела - "если бы она прожила без помехи" - ей "было положено меньше трех лет и больше года",- "точно я сейчас не помню". Все ее служение, от ее официального признания до костра, продолжилось около трех лет, из которых ее активная деятельность до плена - год и месяц.

В голове у нее была программа совершенно простого и быстрого действия, которую она и применила в дальнейшем: "Я сначала просила (противника) об установлении мира; а если мира не хотели, я была готова сражаться". Каждый день (это говорят несколько свидетелей) она умоляла короля собрать войска и отправить ее с ними в Орлеан. Вместо этого ее отправили в обратном направлении, в Пуатье, для дальнейшего рассмотрения ее дела.

Основное официальное расследование велось чисто церковной комиссией. В Домреми были отправлены монахи для наведения подробных справок на месте. В общей сложности, от начала дознания в Шиноне, все это заняло шесть недель (хотя принципиальное мнение комиссии было установлено уже через три недели, после этого ждали еще в основном возвращения посланцев из Домреми).

Сила Девы - в вере, которую она вселяет во всевозможные группы, составляющие нацию. Она уже завоевала, через герцога д'Алансона, целый клан высшей аристократии. Уже орлеанская коммуна, наведя справки через ходоков и впитывая распространяющуюся молву, начинает надеяться на нее. Уже познакомившиеся с нею солдаты считают ее как бы святой, говорит Барбен. Теперь она завоевывает ту церковную и парламентскую среду, которая составляет стержень национальной Франции.

Нет никаких оснований думать, что у нее была предвзятая неприязнь к осаждавшим ее "церковным людям". Жанна умела быть независимой по отношению к духовенству. Но в то же время девочка, становившаяся на колени перед каждым духовным лицом, никоим образом не была "антиклерикалкой",- хотя возможно, что скромные деревенские "кюре" были ей с самого начала приятнее очень уж ученых и важных богословов. Временами они ее изводили. Но нельзя забывать, что все члены заседавшей в Пуатье комиссии служили с достаточной самоотверженностью тому самому делу, которое она пришла спасти.

Гийом Мери поставил ей на вид, что если Богу угодно помочь народу Франции, то Он может это сделать без нее и даже без войск. Она ответила:

"Ратные люди будут сражаться, а Бог даст им победу".

Сеген был из Лиможа и говорил с большим акцентом. Ему пришла в голову несчастная мысль спросить ее, на каком языке говорят с ней видения. Она не выдержала и выпалила:

"На языке, который лучше вашего".

Он спросил в лоб: "Верите вы в Бога?"

"Больше вашего!"

Тогда он сказал ей, что Богу неугодно, чтобы ей верили, если она не покажет чего-либо иного в подтверждение своих слов, и что они не могут советовать королю поручить ей войска на основании одних только ее утверждений и подвергать эти войска опасности. Ее ответ Сеген приводит в своем латинском показании по-французски, подчеркивая тем самым, что помнит его очень хорошо: "Во имя Божие я пришла в Пуатье не для того, чтобы показывать знамения. Отведите меня в Орлеан - тогда я покажу вам те знамения, для которых я послана".

И добавила: пусть ей дадут хоть совсем мало солдат, она пойдет в Орлеан.

Членам комиссии, в том числе и самому Сегену, нравилась эта живость и детская непосредственность и их поражала эта твердость.

Наряду с непосредственными расспросами Девы поступали данные другого порядка: результаты "непрерывного наблюдения за частной жизнью". Юная постоялица подолгу исчезала в маленькой часовне "после завтрака, а также по ночам она подолгу стояла на коленях". Это тоже становилось известно комиссии - через какого-то французского монаха это стало известно даже в Германии Эбергарду Виндеке: "По ночам она ведет жизнь более строгую, чем картезианский монах в своей келии, становясь голыми коленями на землю, со слезами в глазах".

Смеющееся лицо, нарядная одежда, кипучая энергия - но она ела до невероятности мало и почти не пила вина, а по пятницам она целый день не ела вообще ничего.

Комиссия, по словам Сегена, узнала также через своих осведомителей, что она никогда не остается праздной и если не молится, то всегда занята чем-то другим: помогала возиться с хозяйством или садилась за рукоделие.

Французский монах спросил ее, хранит ли она свою чистоту для брака. Ответ:

"Никогда мне не придет в голову осквернить мою девственность, если Бог мне поможет, до самой смерти".

До смерти не очень далекой, как она была уверена.

А затем - этот культ Евхаристии. Нет даже смысла перечислять все показания о том, что к обедне она ходила каждый день и причащалась по меньшей мере каждую неделю.

Это было так ярко, что возникла даже легенда, будто однажды, именно в Пуатье, священник, испытывая ее, хотел дать ей вместо причастия неосвященную облатку, а она сразу почувствовала обман и сказала: "Это не тело моего Господа". Легенда, но такие легенды не возникают из ничего.

Члены заседавшей в Пуатье комиссии не были ослеплены ненавистью, как впоследствии руанские судьи. Они не могли не видеть, что эта девушка живет в ином плане, чем большинство людей. А они верили в силу молитвы, верили в спасительность девственной женственности, верили в таинства и верили в промысел Божий. Как показывает Барбен, клирики говорили теперь в Пуатье, "что она отвечает с великой мудростью, как хороший богослов, что они восторгаются ее ответами и, принимая во внимание ее жизнь и образ существования, верят, что это от Бога".

Имена "Иисус - Мария" слишком упорно возвращаются в ее жизни - начиная с ее любимого колечка, подаренного ей матерью, и кончая ее последним словом на костре, чтобы можно было сомневаться в значении, которое она сама вкладывала в этот девиз. Она вообще не переставала повторять, что "первому служит Богу", что ее "прямой верховный Государь - Иисус Царь Небесный". Это и выражает вся ее символика, в которую девиз "Иисус - Мария" укладывается органически.

На знамени Жанны - Христос с пронзенными руками и ногами, но теперь уже "держащий мир". Символика Царства Христова это, тем самым, символика преображения мира Духом Святым. Уже то самое братство иезуитов, которое за шестьдесят лет до Девы положило на Западе начало культу имени Иисусова и своей эмблемой избрало общеизвестный символ Святого Духа: белого голубя, как у Жанны. Лилия (любимый цветок Иисуса Христа, сколь можно судить по евангельским текстам) также появляется в мистической литературе средних веков как символ Царства Духа. Лилия же и символ милосердия.

И голубь, и лилия, и белый и синий цвета - это чистота, чистота девственной женственности испокон веков и далее, чистота всяческая как дар Святого Духа.

Такова символика. Конкретный же исторический факт заключается в том, что чистоту она несла в себе - и чистоту она распространяла вокруг себя.

* * *

Комиссия пришла к заключению, что "принимая во внимание ее жизнь и поведение, в ней нет ничего дурного, ничего противного правой вере".

Кроме того,- таково было разумное заключение,- если отныне все говорили, что только Бог может спасти Францию, почему бы не допустить, что Он захочет сделать это?

Так началась воинская жизнь Жанны.

Перво-наперво она написала письмо английскому королю и различным герцогам, занявшим чужую землю.

Тон этого послания поразителен и ясно свидетельствует о том, в каком расположении ума и сердца Жанна готовилась сражаться:

"Иисус, Мария. Король Англии и вы, герцог Бедфордский (следуют имена других знаменитых военачальников того времени), покоритесь Царю Небесному, верните Деве, посланной сюда Богом, Царем Небесным, ключи всех славных городов, которые вы взяли и разграбили во Франции. Она здесь и пришла от Бога, чтобы вступиться за королевскую кровь. Она готова немедленно заключить мир, если вы хотите признать ее правоту, уйдя из Франции и заплатив за то, что ее захватили.

Если вы так не сделаете, то я - военачальник и в любом месте буду нападать на ваших людей и заставлю их убраться вон, хотят они этого или не хотят. А если они не захотят слушаться, я прикажу всех убить; я здесь послана от Бога, Царя Небесного, душой и телом, чтобы изгнать вас изо всей Франции. А если они захотят послушаться, я пощажу их. И не думайте, что выйдет как-нибудь иначе, потому что вам никак не удержать владычества над французским королевством - королевством Бога, Царя Небесного... но владеть им будет король Карл, истинный наследник; потому что такова воля Бога, Царя Небесного..."

Был Страстной вторник 1429 года; и именно тогда началось победоносное наступление Девы: она была одета в панцирь, стоивший ей сто франков, и держала в руках белое знамя, на котором приказала написать образ Христа-Судии.

Обычно она "брала знамя в руку, когда отправлялась сражаться, чтобы не убить кого-нибудь", а мечом только защищалась и отражала удары.

О том, что она никогда не пролила крови, она свидетельствовала и на своем последнем судебном процессе.

Однако не нужно думать, что ее роль была чисто символической, что она была для войска чем-то вроде талисмана: она была поистине выдающимся военачальником и именно так ее воспринимали окружающие. Она определяла стратегию военных действий, возглавляла войско во время штурма, оставалась непреклонна, когда другие хотели обратиться в бегство, приходила в ярость, когда ее приказания не исполнялись.

Сейчас трудно объяснить то, что случилось, но это факт. То была легенда, которая со дня на день становилась историей.

Дева дала четыре обещания от имени Бога: что будет снята осада с Орлеана, что дофин будет посвящен и коронован в Реймсе, как и его предшественники, что город Париж, в то время находившийся в руках англичан, будет возвращен законному королю Франции и что герцог Орлеанский, бывший тогда в плену у англичан, вернется на родину. Так вот, все случилось именно так, как это было предсказано, хотя и казалось невероятным.

Величайшей эпопеей было освобождение Орлеана. Когда, обойдя англичан, Жанна вошла с войском в окруженный город, ликование было неописуемым. Историк пишет: "Все чувствовали себя ободренными, как будто осада была уже снята благодаря Божественной силе, по их словам, исходившей от этой простой Девы, которую очень любили все - и мужчины, и женщины, и дети. Вокруг нее собиралась восторженная толпа, жаждущая прикоснуться к ней или к ее лошади".

От английского войска, подступившего к самым стенам, в ее адрес неслись грязные оскорбления, и уже раздавались крики о том, что ее сожгут, как только она попадет в руки англичан. Не прошло и десяти дней, как англичанам, которых ее войско атаковало из крепости, пришлось отступить от Орлеана.

Известие об этом было получено в парижском парламенте, преданном англичанам, и канцлер отметил это событие в своем реестре. Оно произвело такое сильное впечатление, что сам канцлер нарисовал пером на полях листа, как это обычно бывает в состоянии задумчивости и тревоги, изображение длинноволосой девушки, одетой в женскую одежду (он не знал о Жанне почти ничего) с мечом в руке и со знаменем, на котором была надпись "Иисус-Мария".

Это первое письменное свидетельство о случившемся. Невозможно перечислить здесь все сражения, которые за ним последовали: мы можем лишь упомянуть о триумфальной встрече с дофином после победы под Орлеаном, о других военных кампаниях при Луаре, наконец, о походе к Реймсу, где Карл наконец был коронован.

Вот как один придворный описывал это событие в письме королеве-матери, которая при нем не присутствовала:

"И в тот момент, когда король был посвящен и когда ему возложили на голову корону, все закричали: "Ноэль!" И трубы затрубили так громко, что казалось, будто свод церкви вот-вот расколется. И во время сказанного таинства Дева стояла рядом с королем со своим знаменем в руке. И было прекрасно видеть, с каким достоинством держались король и Дева. И знает Бог, было ли желанно Ваше присутствие!".

В конце церемонии Жанна, плача, наклонилась, чтобы по обычаю обнять колена короля, говоря ему: "Любезный король, отныне совершилась воля Божия".

И хронист пишет: "Никто не мог смотреть на них без великого волнения".

Говоря обо всей военной эпопее, мы должны отметить еще два обстоятельства: во-первых, то, что во время сражений Жанна как бы возродила священные законы рыцарства (ведь во время Столетней войны, которая велась вооруженными бандами наемных солдат, военные действия отличались беспрецедентной жестокостью): перемирие в праздничные дни, категорический запрет на грабеж и насилие по отношению к мирному населению, постоянное стремление самих солдат вернуться к практике общей молитвы, участие в церковных таинствах, нравственная и физическая чистота.

Все это может вызвать улыбку, но всего этого Жанна добилась, и солдаты, даже самые неотесанные, следовали ее духовным путем. Это была единственная армия того времени, которая не везла с собой тех, кого называли "дочерями полка".

Кроме того, необходимо вспомнить о том, что с тех пор слава о Жанне прошла по всей Европе: достаточно привести один факт, чтобы показать, какое глубокое влияние оказала она на современную историю.

В те времена о новостях узнавали прежде всего от итальянских банкиров, у которых были корреспонденты по всей Европе. В реестре Антонио Морозини в Венеции имеется запись о письме из Буржа, в котором его корреспондент рассказывает ему о деяниях Девы, добавляя, между прочим, колоритные детали:

"Один англичанин по имени Лауренс Трент, человек честный и здравомыслящий, пишет обо всем этом, размышляя о том, что говорят в своих письмах люди, достойные уважения и всяческого доверия: "От этого можно сойти с ума!". Он добавляет как очевидец, что многие бароны, а также простые люди относятся к ней с большим почтением.... Ее бесспорная победа в дискуссиях с профессорами богословия наводит на мысль о святой Екатерине, спустившейся на землю. Многие рыцари, слыша, какие доводы она приводит и какие великолепные слова произносит каждый день, считают, что это великое чудо".

История Орлеанской Девы стала легендой уже тогда, в год, когда она вела военные действия. В Италии герцогиня Миланская Бона Висконти обратилась к Жанне с просьбой помочь ей вернуть свое герцогство, а один знатный житель города Асти послал Филиппу Висконти сочиненную им поэму о пастушке из Домреми.

Однако эта юная воительница, изумлявшая мир, говорила о себе: "Я проживу еще год или немногим больше".

* * *

Уже во время праздничного пира по случаю посвящения короля придворные начали плести интриги, создавать группировки, готовить предательство.

Сначала у Девы было лишь смутное горестное предчувствие. Она говорила одному из друзей: "Да будет угодно Богу, Творцу моему, чтобы теперь мне было позволено удалиться, оставить оружие и идти прислуживать отцу и матери, пася овечек..."

Казалось, решимость снова оставила короля, он медлил. По мнению Жанны, они были бы уже в Париже, но Карл вступил в тайные переговоры с бургундцами. Когда он понял, что его обманули, было уже слишком поздно.

Так делу Жанны был положен грустный конец, хотя самое главное было сделано, англичанам пришлось навсегда отказаться от намерения покорить Францию, и история пошла по иному пути, чем тот, который они себе представляли и почти осуществили.

Однако Франции были суждены годы нищеты и войн, а Жанна была брошена на произвол судьбы.

Она продолжала мужественно сражаться в мелких стычках и сражениях третьестепенного значения, однако ей неизменно запрещали предпринимать какие бы то ни было важные действия... Решение взять Париж было принято королем слишком поздно.

Жанна говорила: "Я не боюсь ничего, кроме предательства".

И ее предали: когда при защите Компьеня она великодушно осталась с немногочисленными верными ей солдатами отражать натиск врага, чтобы позволить войску вернуться в город, капитан крепости приказал поднять подъемный мост, отрезав ее.

Ее схватили с "большей радостью, чем если бы взяли пятьсот солдат", по словам хрониста. А один бургундский (то есть "вражеский") солдат, присутствовавший при этом, сказал, что капитан, принявший меч Жанны, который проволокли по земле в знак сдачи, был "так рад, будто взял в плен короля".

* * *

Так начался второй акт драмы Жанны дАрк, который длился, как и ее боевая эпопея, немногим более года. Она была в плену у бургундцев, но ее оспаривали англичане и господа из парижского университета. Ее перевозили с места на место, из тюрьмы в тюрьму. Бургундцы считали вполне возможным, что король Карл VII захочет выкупить Деву, но король не захотел. Тогда ее продали англичанам за десять тысяч франков. "Я предпочла бы умереть, чем попасть в руки англичан",- говорила Жанна.

Началась ее вторая война, также полная сражениями, которые она вела, находясь в тюрьме в ужасных условиях, с цепями на ногах, днем и ночью под наблюдением трех грубых и пьяных стражников.

В конце концов она попала в руки епископа Бовэ, который под надзором англичан должен был судить ее по подозрению в ереси. Если бы ему это не удалось, англичане выдумали бы что-нибудь другое, но совершенно ясно, что Жанна должна была быть опорочена и умереть. Только доказав, что Жанна не была послана Богом, англичане могли вновь надеяться покорить Францию.

Запутанный, драматический процесс длился четыре месяца, и разобраться в том, где правда, было почти невозможно. Не все действовали злонамеренно: слишком легко было прийти к нужным заключениям, когда готовые решения подсказывались.

Те, кто думал, что король Англии является также законным королем Франции (а для этого были основания), должны были "поневоле" заключить, что Голоса, о которых говорила Жанна, были обманом, иллюзией, быть может, дьявольским наущением.

По этому поводу было нетрудно прийти к соглашению. Верить в сверхъестественное вмешательство, особенно в том, что касается конкретных, реальных исторических событий, всегда и для всех нелегко, особенно для тех, кто посвятил всю жизнь делу, которое он считал справедливым или полезным.

Причиной осуждения Жанны стало не то, что многим не удалось поверить ей (то же самое произошло бы и сегодня!). Истинной подоплекой его было то, что Жанна, действуя по наитию, стала играть слишком важную роль: от того, что она сказала или сделала, зависело все влияние короля Франции, то есть был ли он избран и коронован благодаря вмешательству Божиему.

Уничтожить Жанну, в том числе и духовно, было для англичан исторической необходимостью, прискорбной, но неизбежной.

Жанну судил церковный суд во главе с епископом, целью которого было установить, нет ли здесь ереси или магии, но, в сущности, подоплекой процесса была государственная необходимость. Это доказывается и тем обстоятельством, что в противоречие с законами того времени Жанну держали не в церковной тюрьме, где обращение с нею было бы совсем иным и где она, прежде всего, находилась бы под надзором женщин.

Деву нельзя было обвинить ни в чем: не было обвинителя и не было адвоката. Конечно, в те времена нельзя было обвинить ее в том, что она начала военные действия и одержала в них победу. Она не преступила ни Божиего, ни человеческого закона. Ее можно было осудить только на основании тех ответов, которые суд мог у нее вырвать, заставив защищаться от обвинений, запутав ее в сложных вопросах и поставив под сомнение то, что трудно поддается исследованию и по природе своей темно.

Жанну судил суд, состоявший из внушительного числа людей с солидной богословской подготовкой, хотя только двое из них могли принимать решения: епископ Пьер Кошон (чья фамилия звучит весьма двусмысленно - "свинья") и инквизитор-доминиканец. Последний принимал участие в судебном процессе против своей воли.

Обвинительного приговора в ереси удалось добиться посредством тонких ухищрений, в справедливости которых в конце концов удалось убедить большую часть судей.

С точки зрения епископа, которого поддерживали англичане и который находился от них в зависимости, это был классический пример того, как цель оправдывает средства.

Прежде всего, Жанна утверждала, что ей постоянно дают советы и ею руководят Голоса, следовательно, она находится в общении с миром святых.

Если бы Церковь сказала ей, что эти Голоса лживы, согласна ли была бы Жанна допустить это?

Нет, она не могла отречься от своей совести и от своей миссии.

Значит, в ее намерения входило противопоставить небесную, духовную Церковь Церкви земной? Значит, в ее намерения входило противопоставить Бога Церкви, а Церковь - Богу?

В эпоху внутрицерковных споров, когда уже началось брожение, впоследствии вылившееся в протестантскую схизму, в этих вопросах запутался бы и богослов.

Жанна в тревоге возражала:

"Для меня Бог и Церковь едины, здесь не нужно создавать трудностей, разве есть какая-нибудь трудность в том, чтобы они были едины!"

Так, как храбрый солдат, она пыталась перейти в контратаку. Но когда судьи заключали, что в таком случае она должна повиноваться Церкви (то есть - этому суду, вот в чем заключался обман), которая считала ее Голоса ложными и дьявольскими, она отвечала, что должна повиноваться прежде всего Богу. Судьи настаивали: "Вы считаете, что не подчиняетесь Церкви Божией, сущей на земле" - "Да, я считаю, что подчиняюсь, но только после того, как сперва послужу Господу нашему".

Это было хождение по краю пропасти, которое заставляло задумываться и вызывало подозрения у многих богословов и судей, привыкших к изощренным университетским диспутам.

Однако Жанне удалось разрешить загадку по наитию: она сказала, что готова принять любое решение, если оно будет исходить от Папы: "Я полностью препоручаю себя Богу и нашему святейшему отцу Папе".

Часто на процессах инквизиции такой фразы бывало достаточно, чтобы приостановить процесс и передать его материалы Первосвященнику.

Но Жанна уже была осуждена. Ей сказали, что Папа слишком далеко. Но, по крайней мере, исключительно на этом пункте обвинения уже не настаивали.

Однажды, когда судьи пытались рыться в ее жизни и в ее душе, она сказала: "Без благодати Божией я не смогла бы сделать ничего".

Вопрошавшие уцепились за эту фразу, задав коварный вопрос, уверена ли она в том, что находится в состоянии благодати Божией. Если бы она ответила "нет", она бы сама себя осудила, если бы ответила "да", ее могли обвинить в гордыне, в ереси, поскольку богословие учит, что никто не может быть уверен в том, что находится в состоянии благодати.

Ответ Жанны поразил судей. Она сказала:

"Если я не нахожусь в состоянии благодати, да дарует мне его Бог; а если я в нем нахожусь, да утвердит меня в нем Бог, потому что я была бы несчастнейшим человеком в мире, если бы знала, что не нахожусь в состоянии благодати Божией".

Она повторяла:

"Я добрая христианка, крещеная, как положено, и умру как добрая христианка. Что касается Бога, я Его люблю, служу Ему, я добрая христианка и хотела бы помочь Церкви и поддержать ее всеми своими силами".

Многие судьи были смущены и призадумались.

Епископу Кошону надо было торопить время. Оставалось единственное обвинение, внешне самое безобидное. Надо было сделать его более весомым. Речь шла о мужской одежде, которую носила Жанна: "одежде короткой, легкой, бесстыжей", как говорили обвинители, потакая болезненному воображению многих.

Жанна совершила ошибку, не придав этому значения и сказав: "Одежда - это дело нестоящее и маловажное". Она не знала, на что способны ее враги: они приказали принести эту мужскую одежду, как символ греха, символ ее военных походов, приличествующих мужчине, символ ее жизни в чуждой среде, короче говоря, чего-то "неестественного" с примесью извращенности.

Из материалов допросов видно, что в тюрьме Жанне постоянно приходят Голоса. "И они мне даже очень нужны". "Я бы умерла, если бы не Голос, ободряющий меня каждый день",- говорила она. Эта ежедневная помощь подтверждала твердую веру Жанны. Ее вера неукротима, неподвластна никакой идеологии ("Я не говорю вам ничего, что бы выдумала из головы"), кристально чиста, незатуманена и совершенно бесхитростна, что отражается в ее молитве: "Кротчайший Господи, в память о Твоих Святых Страстях, прошу Тебя, если Ты любишь меня, открой мне, как я должна отвечать сим церковным служителям. Что до одежды, то я ее приняла по воле Твоей, но не знаю, каким образом должна расстаться с ней. Да будет Тебе угодно вразумить меня".

От нее потребовали снова надеть женскую одежду. Внешне это требование было продиктовано соображениями здравого смысла, но вот какова была его подоплека: Жанну содержали в башне замка. За ней наблюдали пятеро английских солдат. Трое оставались ночью в ее комнате, а двое других находились снаружи у двери. Днем ноги ее были в кандалах, ночью же, чтобы Жанна не могла двигаться, путы прикрепляли к деревянной колоде. Когда ее вели в суд, то путы снимались. Ее не пытали, но насколько тягостны были эти мучения для пышущей здоровьем девушки! Ни с чем не сравнимы были ее моральные мучения: сторожа отпускали в ее адрес язвительные замечания, часто издевались над ней, а она упрекала их за это. Злобные выкрики и шум сопровождали каждое ее появление во дворе замка. Нравы охранявших ее английских солдат соответствовали тому времени. Потому ей нужно было мужское платье, хорошо подогнанное и крепко завязанное. Трудно было в таких условиях оставаться Жанной-Девой. Один или два раза она жаловалась епископу Бове, младшему инквизитору, что один из охранников хотел надругаться над ней. В Руане Жанне пришлось пройти обследование на девственность, как и в начале своей деятельности в Пуатье. Потому мужская одежда, "тесная и зашнурованная", как говорила сама Жанна, была ее единственной защитой и без нее потом она никак не смогла бы доказать, что стала жертвой насилия.

Жанна согласилась вновь надеть женскую одежду при условии, что ее переведут в церковную тюрьму, где она бы находилась под защитой. Ей это обещали. Она оделась по-женски, но ее отправили в тот же карцер с теми же солдатами. Она снова одела мужскую одежду, и никто не воспрепятствовал ей это сделать.

Ее обвинителям только того и нужно было: Жанна вернулась на прежний путь. Путем манипуляций с актами процесса ее первая уступка (согласие вновь надеть женскую одежду) была представлена как отказ от миссии, по ее словам, полученной от Бога, а возвращение к мужской одежде - как возвращение к прежним заблуждениям. Следовательно, она встала на прежний путь: она была не в силах отказаться от этой двусмысленной одежды, как от амулета, который человека приворожил. Наказанием, предусмотренным за возвращение к ереси и ведьмовству, было сожжение на костре.

Утром 30 мая она скажет тому, кто ее осудил: "Епископ, я умираю по вашей вине!... Взываю к Богу через вас!"

* * *

Начались последние приготовления. На нее надели ее подвенечное платье - длинную полотняную рубашку, густо пропитанную серой.

Она продолжала молиться. Даже Луазелер, все время вертевшийся вокруг нее, не выдержал. Он выскочил вон весь в слезах и наткнулся на английских солдат, которые, видя его в этом состоянии, стали ругать его и угрожать ему. Но Луазелер в отличие от Иуды Искариота не удавился: он тотчас побежал к Уорвику просить управы и защиты от этих солдат, а затем стал изо всех сил, как никто, до полного неправдоподобия, лгать на нее в "Посмертной Информации".

Ее вывели во двор замка, вероятно, босую, в сопровождении Массье и Ладвеню. Николай Ушвилль, один из немногих людей, имевших мужество отказаться от участия в трибунале, говорит, что в этот день он пошел смотреть казнь. Он увидал Жанну во дворе замка, заплаканную, среди английских солдат. Ему стало так тяжело, что он не пошел дальше и вернулся домой.

Ее вывели из тележки и поставили на приготовленном для нее возвышении. Английские солдаты, в количестве нескольких сотен, поддерживавшие порядок на площади, не подпускали к ней больше никого, кроме Ладвеню и Массье.

Николай Миди произнес проповедь на текст апостола Павла: "Страдает ли один член, страдают с ним все" (1 Кор. 12. 26). Объяснив, что она и есть гниющий член, от которого идет зараза по телу Церкви, он кончил ритуальной фразой: "Ступай с миром, Церковь ничего больше не может сделать для тебя и передает тебя в руки светской власти".

Она стояла молча, "терпеливо". Когда он кончил, говорит Массье, "Жанна, на коленях, начала молиться Богу с великим рвением, с явным сокрушением сердечным и с горячей верой, призывая Пресвятую Троицу, Пресвятую Деву Марию и всех святых, некоторых называя поименно; смиренно попросила прощения у всех людей, какого бы состояния они ни были, у друзей и у врагов, прося всех молиться за нее и прощая все зло, какое ей сделали". "Она так плакала, так трогательно взывала к Богу,- говорит со своей стороны Лефевр,- что самый жестокосердный человек не мог бы удержаться от слез. Помню очень хорошо, что всех присутствующих священников она попросила отслужить за нее по обедне".

"Так она продолжала долго, чуть не полчаса". И опять, в самом конце, с Жанной получилось не так, как предвидели судьи, потому что они до конца не могли постигнуть основного: того, что Жанна всю жизнь предстояла не людям, а Богу. В начале процесса они думали, что играют беспроигрышно, когда поставили ей знаменитый вопрос, находится ли она в состоянии благодати. И когда они позволили ей говорить на Старом Рынке, они опять считали, что ничем особенно не рискуют: если ее вера действительно сломилась и она в этом признается, то с ее слов составят протокол, и они победили; а если она попытается сказать, что была права, то ей немедленно зажмут рот, как ожесточенной еретичке и ничего особенного тоже не случится. И, как тогда, опять случилось то, чего они не предвидели: они думали, что Жанна будет как-то рассуждать, а Жанна стала молиться. И уже нельзя было зажать ей рот, когда она призывала архангела Михаила, потому что призывать архангела Михаила ни один церковный трибунал не мог запретить никому; и нельзя было сказать, что она ожесточилась в гордыне, потому что она со слезами просила всех людей простить ей все, в чем она могла быть перед ними виновна. То, что было всегда основным импульсом ее жизни ("простите друг другу, от всего сердца, полностью, как должны настоящие христиане"), то, отчего она плакала над мертвыми обоих лагерей, "будь то друг или недруг", теперь поднялось в ней в последнем порыве. Простив всем все, она всех просила простить и ее, потому что она-то была христианкой. Но не с этого же было составлять протокол.

В серной рубашке, на коленях, Жанна предстояла не глазевшей на нее толпе, а Христу и ангелам Его. И люди в толпе начинали рыдать, а у асессоров руанского трибунала глаза вылезали на лоб, потому что перед ними стояло живое, единственно возможное, но зато абсолютное доказательство божественности Голосов: та, к которой Голоса приходили, стояла перед ними святой Великомученицей. "Большим знамением предсмертное покаяние никогда не являлось ни у одного крещеного человека",- говорит Маншон.

Текст окончательного приговора, который был оглашен Кошоном на Старом Рынке, гласил:

"Каждый раз, когда тлетворный яд ереси упорно присасывается к одному из членов Церкви... нужно бдительно следить за тем, чтобы губительная зараза этой скверны не распространилась по другим частям мистического Тела Христова... Посему мы... объявили справедливым приговором, что ты, Жанна, известная под прозвищем "Дева", впала в различные заблуждения и многие преступления раскола, идолопоклонства, призывания демонов и многочисленных иных злодеяний... Ввиду того, что... после отречения от твоих заблуждений... ты впала опять в эти заблуждения и в эти преступления, как пес возвращается к блевотине своей... мы объявляем, что, в качестве сгнившего члена, ты должна быть извергнута из единства Церкви, отсечена от ее тела и должна быть выдана светской власти; и мы извергаем тебя, отсекаем тебя, оставляем тебя, прося светскую власть вынести над тобой умеренный приговор, не доходящий до смерти и до повреждения членов" (последняя фраза обязательно фигурировала во всех приговорах о передаче в руки светской власти и во всех случаях означала сожжение на костре).

После этого Кошон удалился вместе со всем трибуналом, ибо "Церковь ненавидит кровь".

Она попросила дать ей крест. Услыхав это, английский солдат сделал из палки маленький деревянный крестик и подал ей; она благоговейно взяла его и поцеловала, хваля Бога и взывая к Нему, и спрятала этот крест на груди под одеждой. Но ей хотелось кроме того получить церковный крест. Брат Изамбар де ла Пьер, услышавший эту просьбу, побежал за крестом в соседнюю церковь, "дабы держать сей крест прямо у нее перед глазами до последнего ее вздоха".

В XV веке дрова и хворост при казнях складывали, как правило, с таким расчетом, чтобы дым быстро задушил осужденного. Обычно их наваливали вокруг него во весь рост. При таком расположении решительно не было видно, что происходит, и если дым не делал своего дела, то палачу предоставлялось своевременно удавить осужденного или заколоть его (сожжения действительно заживо стали обыденным явлением лишь позже, в XVI веке, в эпоху Возрождения). Но в этой исключительной судьбе и тут сделали исключение: на каменном эшафоте костер был сложен заранее, она стояла над ним во весь рост, привязанная веревками и цепями к столбу. Эшафот же, как потом говорил палач, был сделан таким высоким, что, подложив огонь, он уже не мог до нее достать и при всем желании не мог сократить ее страданий.

"Палач снизу зажег дрова",- говорит Ладвеню. Сам он вместе с Изамбаром стоял еще с нею; один из них держал перед ней распятие, к которому она прижалась губами. Но, увидев огонь, она заволновалась за них и сказала им, чтобы они спустились. Когда же они сошли с эшафота, она опять попросила Изамбара:

"Держите высоко крест, чтобы я его видела".

"Потом она начала кричать: "Иисус" - и призывать архангела Михаила". "И до смерти продолжала кричать: "Иисус".

Сколько времени она мучилась в огне, мы не знаем. "Парижский Буржуа" говорит только, что "вся одежда сгорела", прежде чем она умерла. По словам врачей,- это самая страшная боль, какую может испытывать живой организм (она потом становится меньше, по мере уничтожения тканей).

Среди пламени она все время повторяла "Иисус", говорила, что она не еретичка и не раскольница, призывала небесных святых и молила их о помощи.

И опять она повторяла Имя, которое всю жизнь носила в своем сердце и на своем теле. Все опрошенные свидетели - двадцать шесть человек - слышали, как умиравшая Дева звала: "Иисус!.. Иисус!.. Иисус!.."

И некоторым на площади стало казаться, что это имя огненными буквами начерталось в пламени костра.

Палач приходил в ужас от мысли, "что сжигает святую", и, теряя голову, он, как видно, невольно мучил ее еще больше. После казни, говорит Ладвеню, "палач свидетельствовал в моем присутствии, что ее подвергли ужасно мучительной смерти".

Наконец она еще раз, громко, на всю площадь, вскрикнула: "Иисус!" - и опустила голову.

В это самое мгновение английскому солдату, стоявшему у подножия костра и на пари глумившемуся над нею, показалась вылетевшая из пламени белая голубка. Ему стало дурно; через несколько часов, когда его откачали в кабаке, он каялся перед английским монахом-доминиканцем в том, что надругался над святой.

Чтобы ни у кого не было сомнений в том, что она умерла, палач развеял дым и огонь и показал толпе повисшее на цепях обнаженное и изуродованное мертвое тело. Потом на костер навалили новых дров и раздули его больше прежнего.

На площади было около десяти тысяч человек, и почти все они плакали.

Только через несколько часов костру дали погаснуть. А когда все кончилось, по словам Ладвеню, "около четырех часов пополудни", палач пришел в доминиканский монастырь, "ко мне,- говорит Изамбар,- и к брату Ладвеню, в крайнем и страшном раскаянии, как бы отчаиваясь получить от Бога прощение за то, что он сделал с такой, как он говорил, святой женщиной". И он рассказал еще им обоим, что, поднявшись на эшафот, чтобы все убрать, он нашел ее сердце и иные внутренности несгоревшими; от него требовалось сжечь все, но, хотя он несколько раз клал вокруг сердца Жанны горящий хворост и угли, он не мог обратить его в пепел" (тот же рассказ палача передает со своей стороны и Массье со слов заместителя руанского балльи). Наконец, пораженный, "как явным чудом", он перестал терзать это Сердце, положил Неопалимую Купину в мешок вместе со всем, что осталось от плоти Девы, и мешок бросил, как полагалось, в Сену. Нетленное сердце ушло навсегда от человеческих взоров и рук.

* * *

Прошло двадцать пять лет и наконец - после процесса, на котором были заслушаны сто пятнадцать свидетелей и допрошены все, кто знал Жанну с детства (среди свидетелей была и ее мать),- в присутствии папского легата Жанну реабилитировали и признали возлюбленнейшей дочерью Церкви и Франции.

Во время второго процесса, ее реабилитировавшего, прозвучали ее слова, о которых вспомнили очевидцы,- слова, проникнутые смиренной покорностью: "Я прошу, чтобы меня отправили к Богу, от Которого я пришла".

И все, кто хорошо знал ее, в один голос сказали: "В ней не было ничего, кроме хорошего".

Всей своей короткой судьбой Жанна дАрк, "земной ангел и небесная девушка", вновь и с небывалой силой объявила реальность Бога Живого и Небесной Церкви. И когда она в огне призывала Христа и архангела Михаила, она одержала победу, которая не прейдет никогда: в любви святой Жанны - залог спасения современного мира, окончательно задыхающегося и обезумевшего от порождений рационализма и неверия.

Приход ее был не чем иным, как восстановлением реального, живого общения с Богом, которого жаждало позднее Средневековье. Но в этот звездный час истории Европы французская монархия усомнилась в действии силы Божией и, усомнившись, отдала Дочь Божию на мученичество.

В перерыве между двумя мировыми войнами, в 1920 году по Рождестве Христовом, на четыреста девяностом году после Костра, Римская Церковь причислила ее к лику святых и признала истинной ее миссию, исполняя которую, она спасла Францию от англичан и бургундцев. Хотя нужно отметить, что она была канонизирована совсем не как мученица, невинно сожженная на костре, потому что она пострадала не за веру, но была приговорена к казни из политических соображений. Она была канонизирована за послушание, с которым исполнила миссию, полученную от Бога, и с оружием в руках спасла Францию.

ПОДВИЖНИКИ. Избранные жизнеописания и труды.
Самара: Рериховский Центр Духовной Культуры,
Издательский дом "Агни". 1998