|
А.
П. Чехов
Студент
Погода
вначале была хорошая, тихая. Кричали дрозды, и по соседству в болотах
что-то живое жалобно гудело, точно дуло в пустую бутылку. Протянул
один вальдшнеп, и выстрел по нем прозвучал в весеннем воздухе раскатисто
и весело. Но когда стемнело в лесу, некстати подул с востока холодный
пронизывающий ветер, всё смолкло. По лужам протянулись ледяные иглы,
и стало в лесу неуютно, глухо и нелюдимо. Запахло зимой.
Иван
Великопольский, студент духовной академии, сын дьячка, возвращаясь
с тяги домой, шел всё время заливным лугом по тропинке. У него закоченели
пальцы, и разгорелось от ветра лицо. Ему казалось, что этот внезапно
наступивший холод нарушил во всем порядок и согласие, что самой
природе жутко, и оттого вечерние потемки сгустились быстрей, чем
надо. Кругом было пустынно и как-то особенно мрачно. Только на вдовьих
огородах около реки светился огонь; далеко же кругом и там, где
была деревня, версты за четыре, всё сплошь утопало в холодной вечерней
мгле. Студент вспомнил, что, когда он уходил из дому, его мать,
сидя в сенях на полу, босая, чистила самовар, а отец лежал на печи
и кашлял; по случаю страстной пятницы дома ничего не варили, и мучительно
хотелось есть. И теперь, пожимаясь от холода, студент думал о том,
что точно такой же ветер дул и при Рюрике, и при Иоанне Грозном,
и при Петре, и что при них была точно такая же лютая бедность, голод,
такие же дырявые соломенные крыши, невежество, тоска, такая же пустыня
кругом, мрак, чувство гнета, – все эти ужасы были, есть и будут,
и оттого, что пройдет еще тысяча лет, жизнь не станет лучше. И ему
не хотелось домой.
Огороды
назывались вдовьими потому, что их содержали две вдовы, мать и дочь.
Костер горел жарко, с треском, освещая далеко кругом вспаханную
землю. Вдова Василиса, высокая, пухлая старуха в мужском полушубке,
стояла возле и в раздумье глядела на огонь; ее дочь Лукерья, маленькая,
рябая, с глуповатым лицом, сидела на земле и мыла котел и ложки.
Очевидно, только что отужинали. Слышались мужские голоса; это здешние
работники на реке поили лошадей.
– Вот вам и зима пришла назад, – сказал студент, подходя к костру.
– Здравствуйте!
Василиса вздрогнула, но тотчас же узнала его и улыбнулась приветливо.
– Не узнала, бог с тобой, – сказала она. – Богатым быть.
Поговорили. Василиса, женщина бывалая, служившая когда-то у господ
в мамках, а потом няньках, выражалась деликатно, и с лица ее всё
время не сходила мягкая, степенная улыбка; дочь же ее Лукерья, деревенская
баба, забитая мужем, только щурилась на студента и молчала, и выражение
у нее было странное, как у глухонемой.
– Точно так же в холодную ночь грелся у костра апостол Петр, – сказал
студент, протягивая к огню руки. – Значит, и тогда было холодно.
Ах, какая то была страшная ночь, бабушка! До чрезвычайности унылая,
длинная ночь!
Он посмотрел кругом на потемки, судорожно встряхнул головой и спросил:
– Небось, была на двенадцати евангелиях?
– Была, – ответила Василиса.
– Если помнишь, во время тайной вечери Петр сказал Иисусу: «С тобою
я готов и в темницу, и на смерть». А господь ему на это: «Говорю
тебе, Петр, не пропоет сегодня петел, то есть петух, как ты трижды
отречешься, что не знаешь меня». После вечери Иисус смертельно тосковал
в саду и молился, а бедный Петр истомился душой, ослабел, веки у
него отяжелели, и он никак не мог побороть сна. Спал. Потом, ты
слышала, Иуда в ту же ночь поцеловал Иисуса и предал его мучителям.
Его связанного вели к первосвященнику и били, а Петр, изнеможенный,
замученный тоской и тревогой, понимаешь ли, не выспавшийся, предчувствуя,
что вот-вот на земле произойдет что-то ужасное, шел вслед... Он
страстно, без памяти любил Иисуса, и теперь видел издали, как его
били…
Лукерья
оставила ложки и устремила неподвижный взгляд на студента.
– Пришли к первосвященнику, – продолжал он, – Иисуса стали допрашивать,
а работники тем временем развели среди двора огонь, потому что было
холодно, и грелись. С ними около костра стоял Петр и тоже грелся,
как вот я теперь. Одна женщина, увидев его, сказала: «И этот был
с Иисусом», то есть, что и его, мол, нужно вести к допросу. И все
работники, что находились около огня, должно быть, подозрительно
и сурово поглядели на него, потому что он смутился и сказал: «Я
не знаю его». Немного погодя опять кто-то узнал в нем одного из
учеников Иисуса и сказал: «И ты из них». Но он опять отрекся. И
в третий раз кто-то обратился к нему: «Да не тебя ли сегодня я видел
с ним в саду?» Он третий раз отрекся. И после этого раза тотчас
же запел петух, и Петр, взглянув издали на Иисуса, вспомнил слова,
которые он сказал ему на вечери... Вспомнил, очнулся, пошел со двора
и горько-горько заплакал. В евангелии сказано: «И исшед вон, плакася
горько». Воображаю: тихий-тихий, темный-темный сад, и в тишине едва
слышатся глухие рыдания…
Студент
вздохнул и задумался. Продолжая улыбаться, Василиса вдруг всхлипнула,
слезы, крупные, изобильные, потекли у нее по щекам, и она заслонила
рукавом лицо от огня, как бы стыдясь своих слез, а Лукерья, глядя
неподвижно на студента, покраснела, и выражение у нее стало тяжелым,
напряженным, как у человека, который сдерживает сильную боль.
Работники возвращались с реки, и один из них верхом на лошади был
уже близко, и свет от костра дрожал на нем. Студент пожелал вдовам
спокойной ночи и пошел дальше. И опять наступили потемки, и стали
зябнуть руки. Дул жестокий ветер, в самом деле возвращалась зима,
и не было похоже, что послезавтра Пасха.
Теперь студент думал о Василисе: если она заплакала, то, значит,
всё, происходившее в ту страшную ночь с Петром, имеет к ней какое-то
отношение…
Он
оглянулся. Одинокий огонь спокойно мигал в темноте, и возле него
уже не было видно людей. Студент опять подумал, что если Василиса
заплакала, а ее дочь смутилась, то, очевидно, то, о чем он только
что рассказывал, что происходило девятнадцать веков назад, имеет
отношение к настоящему – к обеим женщинам и, вероятно, к этой пустынной
деревне, к нему самому, ко всем людям. Если старуха заплакала, то
не потому, что он умеет трогательно рассказывать, а потому, что
Петр ей близок, и потому, что она всем своим существом заинтересована
в том, что происходило в душе Петра.
И радость вдруг заволновалась в его душе, и он даже остановился
на минуту, чтобы перевести дух. Прошлое, думал он, связано с настоящим
непрерывною цепью событий, вытекавших одно из другого. И ему казалось,
что он только что видел оба конца этой цепи: дотронулся до одного
конца, как дрогнул другой.
А когда
он переправлялся на пароме через реку и потом, поднимаясь на гору,
глядел на свою родную деревню и на запад, где узкою полосой светилась
холодная багровая заря, то думал о том, что правда и красота, направлявшие
человеческую жизнь там, в саду и во дворе первосвященника, продолжались
непрерывно до сего дня и, по-видимому, всегда составляли главное
в человеческой жизни и вообще на земле; и чувство молодости, здоровья,
силы, – ему было только 22 года, – и невыразимо сладкое ожидание
счастья, неведомого, таинственного счастья овладевали им мало-помалу,
и жизнь казалась ему восхитительной, чудесной и полной высокого
смысла.
|
|